Крамола. Книга 2

— Не знаю, может быть, и есть…

Командующий тяжело вздохнул, разжал кулаки.

— А если б не предали Идею, давно бы уж по всей Европе революция шагала, — мечтательно проговорил он. — К Америке б подходила… Я б сейчас спросил у тамошнего пролетарьята про лекарство — вмиг бы прислали, — он доверительно приблизился к Михаилу. — Думаешь, легко мне: я — вождь, а дети у меня навроде дураков? Нелегко…

Веретенце погуляло по избе, заглянуло за печь и вдруг подбежало к Михаилу, затанцевало у ног, будто живое, будто куда-то приглашало или что-то спросить хотело, но, так и не решившись, вернулось к пряхе.

— Замуж хотел ее отдать, — загоревал командующий. — Говорят, хорошо лечит… Кого ей только не приводил, да и многие сами сватались, в родню ко мне метили… Ни за кого не желает. Я б ей и принца добыл, но что граждане моей республики скажут? У революционного вождя зять — царский отпрыск?

— Только за принца пойду, — откликнулась пряха. — Дождусь и пойду.

— Слыхал? Что отцу отвечает?.. Конешно, если б принц был революционно настроенный алимент — другое дело. А младшему, Леньке, тоже. Тому ангелицу подавай! Где ее среди нынешних баб и девок сыщешь?

На сей раз веретенце подлетело и коснулось ноги Михаила. И так же мгновенно отпрянуло, смущенно закружилось, и Михаил понял, что это какой-то знак. Командующий не мог видеть знака, но вдруг насторожился, тревожно поглядел на обоих и засобирался.

— Пошли, дипломат! Ночевать в штабе будем.

Они вышли из избы. Пряха даже не обернулась, только веретенце ее проводило до порога и поклонилось вслед. Рыжий порученец — приемный сын командующего — ожидал их у дверей и без всякой команды последовал за ними тенью.

В штабе командующий определил Михаила в кладовую и, приказав спать, отправился проверять посты на заставе. Михаил выждал четверть часа и тихонько потянул дверь на себя — оказалось, не заперто. Он осторожно вышел в сени и, нашарив выход, шагнул на крыльцо. И тут же за его спиной вырос рыжий порученец.

— Куда? — спросил он еще ломким, подростковым голосом.

— Не спится, — замялся Михаил. — Хотел свежим воздухом подышать.

— Дышать можно, — разрешил порученец. — Со двора ни шагу.

— Благодарю вас.

Михаил спустился с крыльца и встал, опершись на забор. Ночь была теплая, тихая и даже немного душная. Возле ног что-то прошелестело, и Михаилу почудилось — веретенце. Он огляделся, но вокруг было пусто. «Боже, мне уже чудится, — он сжал голову руками. — Галлюцинации… Надо вызвать резкую боль».

Он закусил большой палец в суставе, стиснул зубы. Боль ударила в спинной мозг, он терпел.

Надо во что бы то ни стало сохранить здравый рассудок. Эталон рассудка. Положить его, как горящий уголек, в ладони, сжать и дуть, дышать на него, как дышат на замерзающего птенца. Терпеть боль и поддерживать горение. И потом вздуть пламя разума.

А если все не так? Все наоборот? Люди в своем уме, а он один — болен? Что, если эта гигантская работа по перестройке мира есть реальное логическое действо, новая ступень в совершенствовании разума, нормальное состояние бытия? Он же, врач, после пяти лет у операционного стола напрочь утратил связь с миром, безнадежно отстал и теперь лезет с суконным рылом в калашный ряд? Теперь ему все кажутся душевнобольными, а у человечества просто-напросто рождается новый разум, иное, неведомое доселе виденье мира…

«Но отчего же такая жестокость? — он разомкнул зубы и увидел на пальце кровь. — Неужели силы добра угасают и мир повернул назад, к мраку и дикости?.. Или рождение обязательно связано со страданием и кровью? Потом все будет хорошо…»

— Иди на место, — приказал порученец, прервав размышления. — Ступай вперед.

— Послушай, мальчик… — начал было Михаил, однако рыжий оборвал:

— Я — боец мировой революции! А не мальчик…

— Сколько же тебе лет?

Порученец надменно хмыкнул, сказал с вызовом:

— Тринадцать!

— Какой же ты боец… — вздохнул Михаил. — Ты еще ребенок.

Рыжий засмеялся и весело выматерился.

— Топай, вражий недобиток! Не то пощекочу вот штыком-то!

Михаил поднялся на крыльцо, но остановился перед дверью: за нею был черный, непроглядный мрак.

— Неужели тебе уже приходилось… убивать? — спросил он.

— А то как же! — хвастливо признался рыжий. — На что мне винтовка дадена?

— Кого же ты убивал?

— Нешто врагов у республики мало?.. — усмехнулся он и прикрикнул: — Ладно, двигай! Больно много знать хочешь!

Михаил шагнул через порог, в темноте, ощупью, отыскал вход в чулан и торопливо, с холодящим страхом, спрятался за дверью. Он поискал рукой по косяку, но запора изнутри не было.

— Безумие, — сказал он шепотом. — Безумие!

И сам испугался того, что сказал. Вдруг стало зябко, хотелось укрыться с головой, сделать себе норку, гнездышко и, затаившись там, греться своим дыханием. Он нашарил стену и вдруг наткнулся на плотные, суконные тюки, сложенные на полу. Один оказался развязанным, и Михаил вытащил какую-то одежину. Это оказалась грубая, солдатская шинель, причем старая, в дырах и резко пахнущая карболкой. Он разворошил початый тюк, угнездился и затих. Запах карболки, привычный и вездесущий, как-то незаметно успокоил его. Михаил зажмурился и сразу услышал слегка дребезжащий звук — будто веретенце прокатилось по полу. Он закусил палец, и боль приглушила призрачный шорох.

Он так и заснул, ощущая боль, и спал, пока не разжались зубы. Не открывая глаз, он почувствовал, что в чулане кто-то есть, причем совсем рядом, в изголовье. Михаил отвернул край шинели: лунный свет проникал сквозь зарешеченное оконце и казался необычно ярким.

— Кто здесь?

— Я, — отозвался низкий женский голос, и Михаил узнал пряху. — Все спят, не бойся.

Он запрокинул голову: лицо дочери командующего, окаймленное черным платком, бледнело в призрачном свете и напоминало лунное сияние.

— Где твой брат? — спросила она.

— Он погиб… Его убили под Перекопом, — растерялся Михаил.

— Другой, сродный, Андрей?

— Я ничего не знаю о нем, — вымолвил он. — Я хожу и ищу… Отца нашел, а его… Мне показалось, вы все знаете. И будущее…

Пряха вздохнула и заслонила собой окошко. Наступил мрак.

— Его будущего я не знаю. Нить оборвалась… Он не покорился доле своей, чужой дорогой пошел. Обманул судьбу… Остановить хотела — не смогла. Хотела выдать его, когда он по лесам скрывался как зверь. Знала, что не тронут. А он ушел.