Крамола. Книга 2

Принцип коллективного, классового мышления напрочь уничтожал автономию личности, оставляя это качество только вождям.

Прогресс и свет, обещанный человеку революцией, оборачивался мраком и варварством. Так случается только тогда, когда неразумному ребенку дают поиграть горящей свечой.

Жаба в груди обездвижела и ссохлась, будто в засушливое лето. Но жила, и могла жить бесконечно долго, впадая в анабиоз, чтобы переждать лихое время.

После разговора с Яношем Андрей позвал Юлию и спросил, почему вовремя не сообщили о смерти Лобытова.

— Простите меня, Андрей Николаевич, — покаялась Юлия. — Но я слышала весь ваш разговор с комиссаром.

— Я понимаю, это ваша служба, — проронил Андрей. — Так почему не сказали?

— Ничего вы не понимаете! — обиделась Юлия. — Я чувствую, вы всегда подозреваете меня… в филерстве. Но дело не в этом… Я слышала и подумала… Вы посчитаете себя виновным в его смерти. И опять будет припадок.

— Спасибо за заботу, — хладнокровно сказал он. — Только… Я в ваших услугах не нуждаюсь. Собирайтесь и уезжайте в Москву. К своему дядюшке. Передайте, что я не оправдал его надежд и не буду больше врагом своему народу.

Она закусила губу, потом сказала глухо и решительно:

— Я назад не вернусь.

— Ну, это вам решать. Поступайте, как знаете.

— Мне казалось, вы добрый, — вымолвила она. — Один добрый… Я знаю, вы не верите мне. Я всегда это чувствовала.

— Правильно чувствовали, — отпарировал Андрей. — Позвольте, а почему я должен верить вам?

— Андрей, неужели вы забыли… — начала говорить Юлия, но он оборвал ее резко и секундой позже пожалел об этом.

— Я ничего не забыл! Все помню! Все! Хотя и был пьяным…

Юлия заплакала. А он, смущенный, хотел бы поверить в эти слезы — душа отзывалась на них, но приученный уже никому не верить и ни во что не верить, стоял и спокойно думал: если она играет, то очень правдиво…

— Ладно, что же вы, — пробубнил он. — Профессиональная революционерка, а как…

Не нашел слова и замолчал.

— Я не революционерка, — сквозь слезы выдавила она. — Я должна была стать профессиональной женой.

— Догадывался, — бросил он. — Впрочем, ладно, простите меня.

Юлия подняла заплаканное лицо — слезы сделали ее некрасивой и беспомощной. «Я должен пожалеть ее, — думал Андрей и не мог сделать никакого движения, чтобы пожалеть» — Сейчас она беззащитная и одинокая. Я ведь должен пожалеть…»

Чувствуя, что он отмяк, Юлия робко прислонилась головой к груди Андрея, к тому месту, где затаилась жаба. И от слез она будто проснулась, оцарапала шершавым боком загрудину. Той ночи в доме Шиловского он почти не помнил: какие-то смутные слова были сказаны, какие-то смутные чувства испытаны. Ярче жило в памяти похмелье, муравейник в аквариуме, . затем муравейник человеческих жилищ, из которого он едва выпутался и, наконец, стреляющий патруль. Может быть, поэтому сейчас, глядя на ее поникшую голову и слезы, Андрею вспомнилось, как лежал он на сиденье дрожек, положив голову на колени Юлии — больной и беспомощный, — лежал, ощущал запах ее тела и смотрел в небо.

— Не оставляйте меня, Андрей, — тихо выговорила она. — Прошу вас. Пока мы вместе, с вами ничего не случится.

— Что же вы, Ангел-хранитель? — без иронии спросил он.

— Вы сильный человек, — Юлия приподняла голову, плотнее прижалась к груди. — И я все время чувствую за вами какую-то… огромную силу. Я не знаю ее природы, не понимаю, что это за сила… Просто чувствую, как животные чувствуют. Поверьте, женщин в этом случае никогда не подводит чутье… Но я боюсь за вас! Если вы оставите ревтрибунал и уйдете из-под его воли, он уничтожит вас. Я знаю!.. Обязательно уничтожит. Причем не просто убьет. Он вас как-то… разрушит!

— Кто — он? Ваш дядюшка?

— Вы и представить не можете, какая за ним сила! — горячо заговорила Юлия. — И я не могу! Я только всегда ее ощущала… Тогда вы с Лобытовым говорили, а я все это знаю, Андрей Николаевич! С детства слышала, что такое революция. В доме часто говорили — подполье, подпольная работа… мне же все время слышалось в этом слове — подпалить! Поджечь! Поджигательная работа! И в детстве, когда я видела пожар, боялась и думала, кто же это поджег?.. Но это все в детстве. Нет, меня не заставляли носить патроны или листовки. Меня оберегали от всяких серьезных разговоров и дел. Зато я слышала, как они мечтали. О революции мечтали. Тогда мне чудилось, что революция это благо, и все только ее и ждут, и готовятся к ней. А когда совершилась, я откровенно радовалась и была счастлива. Правда, меня не пускали на улицы, но я видела, как ликовал народ. Что это за люди были? Где они сейчас? Почему никто теперь не ликует, а только плачет? И кровь, кровь!.. После революции они меня уже не оберегали, не скрывали ничего от меня. Если бы слышали вы разговоры эти, Андрей Николаевич… Иногда мне начинало казаться, что они все больные люди. Но они все такие веселые бывают, добродушные, что все забывается.

— Больные? — переспросил Андрей и почему-то опять подумал, что Юлию надо пожалеть, прислушаться так к словам ее, чтобы почувствовать и как бы на себе испытать все, что за ними стоит. Но мыслям и чувствам мешал и путался под ногами тот другой, уже ставший привычным образ Юлии, — девицы, посланной выведывать его чувства и мысли. И он ненавидел этот образ.

— Не сказать чтобы больные, — стала объяснять она. — А какие-то одержимые, что ли. Знаете, когда рука онемеет и боли не чувствует? Ее можно порезать — не больно, и ею порезать кого-нибудь, тоже не больно, не чувствительно. Однажды дядя в разговоре о людях сказал: «человеческий материал». Что-то, как всегда, о будущем говорили, о новом обществе. Ну, чтобы строить его, нужен хороший человеческий материал. Я ему заметила, а он засмеялся и говорит: «Но мы же — материалисты!» Пошутил вроде… Он человек непредсказуемый. Никогда не угадаешь, о чем он думает. Я его тоже боюсь. И вы бойтесь. Вернее, опасайтесь.

— Что же, вы боитесь своего дядюшку, который сделал вам так много добра? — усмехнулся Андрей, перебарывая желание пожалеть ее.

— А он мне не дядя, и я ему не племянница вовсе, — сказала Юлия.

— Кто же вы, если не племянница? — спросил он.

— Никто, — всхлипнула она. — Чужой человек… Шиловский взял меня на воспитание… Я давно хотела сказать вам и боялась. Вы бы не поверили. Вы и сейчас не верите мне. Потому что вы одинокий. Ну, посмотрите на себя!.. Вы же от одиночества и себе не верите.

— Потому что кругом ложь! — сквозь зубы выдавил Андрей. — И вы мне лгали, когда уверяли, будто Шиловский меня любит.

— Он вас любит! — вскинулась Юлия. — Это правда… Он и меня так же любил… Только это какая‑то особая любовь, как учителя к ученикам. Чем послушнее ученик, тем ему больше внимания и снисхождения. Я выросла у чужих людей, поэтому чувствую, в чем есть любовь… Я не понимаю его до конца, но уверена: он вам всегда будет помогать. Несмотря ни на что… Знаете, Шиловский очень странный человек. Он будто собирается прожить вечность. И людей вокруг себя собирает с таким расчетом, будто они тоже бессмертные. Его же невозможно обидеть! Он не умеет обижаться, или… Не знаю… Обиды сквозь него пролетают… Ну и что, если человек, который ему понравился, сегодня ненавидит его? Завтра или через год, а то, может, через сто лет он станет любить. Так и выходило, Андрей Николаевич! Мне кажется, он бессмертный… И страшно становится.

Она прижалась плотнее к Андрею, и слезы ее впитались в рубаху. Ей было страшно…

— Ну, не бойтесь, — неловко успокоил он и погладил волосы. — Бандитов не испугались, а тут… До Москвы далеко!

— Близко, — прошептала она. — У меня такое ощущение, будто он всегда за спиной… Не отправляйте меня к нему! А больше мне идти некуда…

И снова в сознании сама собой возникла мысль: если она играет, то талант потрясающий.

— Я знала, что меня когда-нибудь отдадут в жены, — продолжала она. — Меня к этому готовили, хотя напрямую не говорили. Ведь этого ждет каждая девушка… А когда Шиловский стал рассказывать о вас… Много рассказывал и с любовью… Я поняла, что и вас готовят мне в мужья. Смешно, да?