Красные дни. Роман-хроника в 2-х книгах. Книга первая

Шамов меж тем выкладывал подробности, от которых у слабонервных волосы могли встать торчком. Его отряд, охранявший донскую переправу против Кременской станицы, обошли конники однорукого есаула Рубашкина, высадились по эту сторону — за это Краснов сразу дал ему чин полковника... А другой полковник, Плешаков — у него полная двухполковая бригада, — налетел тем временем на станцию Арчеда и хутор Фролов... Через три дня этих плешаковцев удалось выбить, но за это время они успели проявить всю свою бандитскую сущность...

Шамов рассказывал как бы бесстрастно, ровным голосом, но почему-то закрывал глаза, откидывая голову, и прислушивался к какой-то внутренней, ему одному слышимой боли:

— На весовых перекладинах хлебной ссыпки повесили восемнадцать человек, наших активистов... И партийных и сочувствующих! Всех казаков, подлежащих мобилизации, но почему-либо оказавшихся дома, с ними старых и малых, погнали в талы у речки и порубили всех до одного... Отца красноармейца Топчиева привязали к хвосту коня и пустили наметом, а родня стоит и смотрит — под зверской охраной, конечно! Нет, братцы, этого нельзя выносить больше, надо их — под корень!

— Черт знает что началось на Дону, — сказал комполка Быкадоров. — Гражданская война, говорим... Не война это, а резня, разбой среди бела дня! Дальше-то?

Шамов не понял тона, с каким Быкадоров вопрошал людей и самое время, куда оно приведет в конце концов, и вновь рассказывал:

— А дальше... Держались мы неплохо, но тут что-то приключилось с этим 6-м Царицынским полком! До сих пор не знаю: то ли его разбили вчера в пух и прах, то ли он целиком перешел на кадетскую сторону! Потому что полковник Саватеев оказался у меня в тылу, вся дорога от самой Иловли у них в руках. А вы, товарищ Миронов, говорите, почему на Иловлю не отступал! Под Суховом Вторым побеспокойтесь укрепить заставы, мы там едва ушли от конной погони!..

Заставы Миронов укрепил, но всю ночь не спал в тяжелых раздумьях, пытаясь понять время и те пружины, которые действовали явно и тайно, обостряя внутреннее положение в Советской России до размеров всенародного бедствия.

Вне всякого сомнения, решающей во всем была интервенция, значит, магнаты иностранных компаний делали ставку на гражданское междоусобие, как средство для достижения своих целей. Можно было также не сомневаться, что внутри страны активно действовала и вражеская агентура, шпионы и провокаторы. По особенностям нынешней российской жизни очень удобно и даже легко всякое мероприятие, всякое здравое дело Советской власти доводить до полного абсурда... А после ссылаться на темноту и невежество самой массы вот где скрывается главная, может быть, опасность! Наше советское подворье поджигают теперь не только снаружи, от границы, но и изнутри. В каждом темном углу копошится какая-нибудь нечисть... Но как опознать ее и схватить за руку? Готова ли к этому наша контрразведка?

Горит, горит всероссийский пожар, и кто-то усердно греет руки у этого костра... Но кто?

10

На третьи сутки пути, перед самым рассветом, казаки Степан Воропаев и Кирюха Топольсков, потеряв в этом трудном поиске дружка и спутника Панкрашку Глотова, незаметно миновали белые заставы под Гумраком, побросали в глубоком яру погоны и кокарды и выбрались под самые стволы передовых красноармейских секретов в другом виде: при красных звездочках и с вынутыми из тайных зипунных швов справочками-мандатами из мироновского штаба.

А их, надо сказать, никто и не проверял. Здесь, за глубокими глинистыми ярами, были все свои — так считали тутошние красные орлы.

В комендатуре сказали, что гостиница «Иностранные номера» стоит на Александровской площади, там и штаб. Но только спустились к железной дороге и миновали нитки путей, поволокло их с общим человеческим потоком на Скорбященскую, к высокому красно-кирпичному пальцу пожарной каланчи. Туда двигались толпы, выливаясь группами из всех малых улиц и переулков. Ближе к площади человеческая масса густела, зыбилась, молчаливо теснилась к дальним, повитым красно-черными лентами трибунам. Воропаев и Топольсков поняли, что попали в какое-то шествие, и тут около трибун звякнули тарелки духового оркестра, зарыдали медные трубы, и на высоту начали подниматься друг за другом маленькие черные фигурки людей.

— Давай стронем обратно, — сказал Воропаев, подаваясь назад, беспокоя и раздвигая каких-то фабричных граждан, поголовно расстроенных трауром, глядевших в сторону трибун пустыми от душевного непокоя глазами. «Кого хоронят-то?» — раза два спросил он проходивших мимо, но ему отвечали либо в спешке, либо без большой охоты непонятное слово «Ерма...» — и казаки так и не поняли, о ком шла речь.

Притулились около газетной тумбы с кисетом, решили перевести дух. На тумбе было наклеено много различных букв, иногда вкривь и вновь, но шире других гляделось старое, уже изрядно облинявшее от ненастья объявление на серой соломенной бумаге:

Во вторник, 26 марта

В Доме Советов

лекция

РАЗВИТИЕ ЗЕМНОГО ШАРА

прочтет

председатель исполкома совдепа

товарищ Яков Ерман

Маленький зеленый листок рядом оповещал о лекции на французском заводе для любителей искусств — известного поэта и публициста Лапидуса «Народная поэзия и классовая борьба».

— Так гляди, тут тоже этот самый Ерма? Может, его и хоронют? — спросил догадливый Топольсков.

— Пошли все же в штаб, а там поглядим, — прикинул Воропаев.

На Александровской площади, в «Иностранных номерах», размещался не только штаб военного округа, но и Чрезвычайный комиссариат Юга России по продовольствию (ЧОКПРОД), и другие учреждения, так что пришлось побегать по этажам. А толку все равно не добились, потому что кабинеты и даже переходы с лестничными клетками были, считай, пустыми. В коридоре у дверей штаба сидел на табуретке толстый и какой-то распухший солдатик в рыжей щетинке. Винтовку и котелок держал между колен и ел картошку без хлеба. Пальцы левой руки солдата замотаны грязным бинтом, котелок тоже был закопченный и грязный. Солдат оглядел казаков с твердой подозрительностью и сказал, давясь сухой картофелиной:

— Никого нету. Все там… — Кивок, серой папахи относился, по-видимому, в сторону Скорбященской площади.

— У вас донесение. Срочное, — сказал Воропаев.

— Один черт, — сказал постовой. — Придут вечером. Тогда. По ночам заседают, а счас не до того.

— Кого хоронют-то? — спросил Топольсков.

— Да к Яка-Ерма, сказано ж всем было. Яка Ерма!

Казаки молча переглянулись, не понимая тутошнего языка, и пошли вниз но лестнице, переждать, когда придут военные начальники.

— У них тут и язык какой-то царицынский, ни черта не поймешь, — сказал Кврюха Топольсков, — И быстро как-то тарахтит, дьявол!

— Пойдем, схороним усопшего, все одно делать нечего, — по-хозяйски решил Воропаев. И поправил фуражку, под которой лежал у него на голове важный пакет с донесенном.

Теперь у них было стремление, и они скоро пробились в толпе к самым трибунам. Гроба, правда, было не видать, он стоял за человеческой стеной, зато всех ораторов они рассмотрели вблизь, с десяти шагов. Народ к тому же перешептывался, показывали пальцем или кивком головы, называли выступавших или стоявших в переднем ряду на трибуне.