Красные дни. Роман-хроника в 2-х книгах. Книга первая
Шрифт:
И хотя не было уже с иудеями их мудрого царя Моисея, и никто не мог ударом путеводного жезла разделить преграду вод, но ощутимо-близок был берег спасения, и многие увидели его. И сели бездомные нудеи в случайные лодки-скорлупки, сплели тростниковые циновки-плотики, надули пустые винные бурдюки тугим воздухом и бросились вплавь...
И приняла их Гренада, каменистый берег великого континента Европы, и пошли они множиться и селиться с запада на восток, и стали с того часа евреями. И началось от Гренады рассеяние их по всему свету, и весь свет стал принадлежать им. Ибо каждый еврей слышал голос Ягве: «Встань и иди в Ниневию — город великий,
Евреи знали, зачем живет их род, тогда как многие другие племена не ведали призвания и пути своего. И потому евреи молились денно и нощно:
Если я забуду тебя, Иерусалим,
Забудь меня, десница моя.
Прилипни язык мой к гортани моей,
Если не буду помнить тебя,
Если не поставлю Иерусалима
Во главе веселия моего.
И вот теперь они, двое, малые сии дети великого парода, обнявшись стояли на палубе под ночным небом, посреди другой страны, необъятно-бескрайней и никем не охраняемой, России, уже принадлежавшей им.
— Гренада... — сказала Лиза, трепеща, как лунное сияние. — Все та же обетованная Земля!
— Новая наша Гренада, — тихо подтвердил Яков.
...Перед утром пароход делал непонятную остановку у слободы Николаевской, чуть пройдя по правому борту пристань спящего Камышина. Вероятно, понадобилось захватить топливо, дрова-швырок. И тут на палубу без спроса кинулась толпа бессонных, бешеных от ожидания и потому кажущихся полусумасшедшими солдат и мешочников.
Дело было перед самым рассветом, именно в ту минуту, когда, по пословице, «все кошки серы», когда Яша и Лиза были уже в каюте, засыпали, полные друг другом, и когда Лиза — чего она никогда не позволила бы себе при свете, на палубе, въявь — спросила его, как бы в полусне! «А в Париж мы потом поедем? Интересно, какие платья...» — и задремала на его руке.
Именно в эти святые минуты какая-то серая, бесформенная масса плеснула на перила и нижнюю палубу, оскорбляя всякого именно этим своим бесформием.
Два полусонных охранника в коротковатых, оборванных по низу шинельках не справились с толпой. Один из них выстрелил в воздух, но это не возымело никакого действия. Нынешняя толпа знавала и не такую стрельбу, по ней палили из судовых и береговых батарей, и уж одиночный выхлоп из трехлинейки был пропущен с пренебрежением мимо ушей. Мешочники полезли на жидкий трап...
— На-аза-ад! — гневно закричал Ерман, мчась по трапу с верхней палубы на нижнюю, успевая на ходу застегнуть ворот легкой, летней гимнастерки и, наоборот, отстегнуть кожаную крышку кобуры. — Назад, прочь, я запрещаю!
Собственно, ярость эта возникла спросонья, потому что пароход с прошлого года был общественный, то есть, с одной стороны, общий, а с другой — ничей, но голос у Ермана был глубокий и баритонистый, его услышали и как-то оробели. Постовые на трапе успели скрестить оружие, штыки звякнули и преградили путь толпе.
Дебаркадер как будто даже колыхался от всей этой глупой сутолоки. Хлюпала волна за бортом, облизывая искромсанные бревна кранцев.
За его спиной появились люди из охраны, проснулся наконец начальник конвоя Нефедов, обязанный охранять Якова, и потому на душе стало спокойнее, Яков осмелел:
— Я приказываю
очистить дебаркадер!Толпа заволновалась. Заорали вразнобой:
— Во гады! Да ты кто?
— Дожилися, за хлебом не пущают!
— Продали Расею!..
Еще не было выстрела, прозвучавшего чуть спустя, далеко, на береговом срезе, еще волновалась толпа, а Яков Ерман неожиданно упал.
В рассветной синеве валилось белое пятно его чисто выстиранной гимнастерки, и никто не успевал подскочить, поддержать Якова.
Откуда стреляли? Возможно, с забора, на котором висели и мостились, словно на птичьем нашесте, какие-то биндюжники с крючьями...
— Ермана убили!
Лиза, конечно, не спала, она знала, что Яков способен быстро навести порядок: он признанный организатор еще со студенческих дет. Она слышала, как решительно он распоряжался у трапов, и слышала дальний одиночный выстрел — конечно же, не прицельный, шальной выстрел во тьме... Винтовочный, а возможно даже из обреза. Потом возникла неприятная, какая-то застопоренная тишина, затопали десятки ног по палубе, трапам, дебаркадеру, и тогда она расслышала чужой, громкий, испуганный вопль: «Ермана убили!»
Она машинально накинула маленькую, почти игрушечную кожанку, которую ей подарила к свадьбе жена Якова Михайловича Свердлова, лапнула в кармане маленький, тоже почти игрушечный браунинг и выбежала из каюты на палубу. Свешиваясь через перила, старалась рассмотреть, что же там случилось, внизу... На трапах суетились люди, несли вверх, на пароход, странно расслабленное, мягко обвисшее тело.
Его, Якова!
Люди что-то кричали капитану, пароход отчалил и уже резал темную воду на встречном течении, поднимаясь к Камышину, ближнему городу, где могла быть какая-то больница... Ерман еще постанывал, хотя правая глазница под бровью была накрыта куском белой ваты, а из-под нее канала кровь.
Уже рассвело, когда Якова перевезли в больницу, положили на докторскую кушетку и дождались врача. Старый земский врач надел очки в старинной овальной оправе, приподнял клок ваты с глазницы Якова и сразу же положил вату обратно. Щупая запястье там, где бывает живой пульс, спокойно сказал, ни к кому в отдельности не обращаясь:
— Напрасно столько трудов... Он, к сожалению, уже мертв.
— Как — мертв?! — закричала Лиза.
«Что такое, как же так? Почему, наконец? — ужаснулась Лиза. — Не может быть!»
Только что жизнь была прекрасной и полной, она чувствовала себя на вершине этой жизни, тысячи больших и малых надежд то зажигали огнем, то холодили и приятно знобили сердце. Они собирались в Москву, Липа могла быть — страшно сказать — первой женщиной Советов! Потом в Париж, в Женеву, в Карловы Вары... «Интересно, что теперь носят женщины в Париже?..» — нечаянный, шаловливый вопрос между поцелуем и сном... И что же? С одним нелепым выстрелом все кончилось?..
— О-о, зохэн вей! О, мама моя!.. — простонала Лиза в смятении.
Незаметным, летучим движением она выхватила из кармана кожанки маленький браунинг и выстрелила себе в грудь, целя чуть ниже соска.
Ее подхватили, мигом сняли куртку, блузку, положили рядом с Яшей. Снова пришел доктор, снова надел очки, осмотрел. И сказал с той же профессиональной бесстрастностью, как и раньше:
— Эта жива. И будет еще долго жить. — Он, как видно, не поверил в искренность ее поступка. — Пуля прошла под кожей, надо только хорошо перебинтовать, чтобы не было потери крови. Здесь, на выходе, рана слишком жестокая...