Красные дни. Роман-хроника в 2-х книгах. Книга первая

Понравился казакам главный царицынский большевик — Минин, сухой, среднего росточка, но положительный мужчина с большой лысиной и цивильными усами в скобочку. Глаза у него затуманены похоронной мыслью, но все равно думающие, умные глаза. Ясно, он тут отвечал за все, ему сильно расстраиваться нельзя было, как хозяину в доме. Рядом с ним — черная кожанка (по жаре-то!), плоское, лобастое лицо с коротковатыми и все же вьющимися белесыми волосами, глаза открытые с голубизной. Оказалось: член исполкома чекист Дмитрий Павин. Дальше — какой-то кавказец с пронзительными глазами, говорят — комиссар из Москвы, по хлебу... А на краю трибуны здорово выделялись двое военных, в полковничьих летних френчах, только что без погон. Один — с огромной, лошадиной головой, скучными глазами, генерал бывший, но фамилии Носович; другой — непомерно длинный, вроде большевика Ковалева, но с несоразмерно маленькой, птичьей головой и барственным ликом, помощник Носовича, военспец Ковалевский...

Клонясь через трибуну к массе, взмахнул рукой очкастый оратор с козлиной бородкой и нервным носом, обладающий неожиданно сильным, горловым голосом.

— То-о-ова-арищи! Трудящиеся горр-рода Царр-ри-цына! — рявкнул он и снова взмахнул рукой с зажатой намертво фуражкой. — Мы хороним! Сегодня! Лучшего! Самого верного! Сына! Отдавшего жизнь на посту! От руки презренного врага! Злобной толпы! Кулацкий обрез! Имя его пребудет бессмертным отныне и до полной победы мировой революции, которая уже не за горами! Мы стоим у гроба товарища Якова и клянемся отомстить морями крови всем врагам пролетариата, нашим врагам, врагам мировой революции! Яков Ерман был... и остается...

— Сам... Троцкий... — прошептал кто-то рядом, зачарованно выглядывая из-за плеча Воропаева.

— Местный был человек-то, убитый? — спросил шепотом Топольсков, не поворачивая головы.

— Приезжий, но... голова! Председатель! Меньшевиков этих, бывало... месил, как котят! Дружок самого Минина!

— А Троцкай?

— С Москвы, самый главный тут.

Воропаев одернул друга за локоть, и тот смолк, проникаясь всеобщим чувством скорби и той идеей, что владела сейчас этой душевно единой и доверчивой массой городского люда. Жалко при этом было и сгибших за эту весну товарищей-полчан и только вчера схороненного в буераке Панкрашку Глотова.

Люди сказали с трибуны все те слова, которые следует говорить в подобных случаях, и спустились к гробу. Многие не поместились у гроба и свежевырытой могилы, расступились вширь и потеснили других. Троцкий и Минин как-то стушевались в толпе, а двое военных — военрук Носович и его помощник Ковалевский — оказались прямо перед вестовыми казаками Воропаевым и Топольсковым, прижимались к ним спинами в чистых полотняных тужурках. Казаки, сами пропыленные и пропотевшие на июльской жаре, слышали вблизь свежий запах новых портупей и хорошего мыла, а также и терпкого спирта от бритых генеральских скул и подбрудков над стоячими воротниками. Было в этих военных нечто усвоенное от юнкерского училища, а может и пажеского корпуса, раз и навсегда вышколенное годами воинского устава; даже без погон и орденов в них угадывалась та военная косточка, которую редко обнаруживали высокие командиры из бывших рядовых. Казакам отчасти лестно было стоять вплотную к таким высоким чинам, которые не без причины, оказывается, отсутствовали в штабе.

Человека, которого хоронили, тоже было, конечно, жалко, как и всякого убиенного красного бойца, тем более что погибший в свои двадцать два года не успел даже жениться, говорят, и, стало быть, не взял от жизни, считай, ничего, что положено взрослому мужчине...

Когда забивали большими гвоздями крышку и спускали гроб, Носович взял под козырек, а Ковалевский едва заметно тронул его плечом и сказал тихо, растроганно: «В бозе почившему... да будет земля пухом...»

Под медный плач оркестра дружно работали лопаты. Красная глина и нижние желтовато-черные пласты с шорохом поплыли вниз, зашуршали... Потом образовался и продолговатый холмик, который стали охлопывать и ровнять, по-хозяйски завершая положенное. Тогда-то из-за пожарной каланчи пронесся над крышами военный аэроплан и, сделав над Волгой круг, пошел к площади на снижение. Стеклянные колпаки кабины были сдвинуты, пилоты я кожаных шлемах и мотоциклетных очках смотрели, склоняясь, сверху на толпу. Было даже страшновато стоять под прицелом винта, вихревым кружением воздуха.

Когда под растопыренными колесами оказалась середина площади, передний пилот сбросил красный вымпел с траурной лентой, а его помощник, неловко ворочаясь в своем тесном гнезде, вынул откуда-то из недр машины плетеную корзину с цветами и опрокинул над людьми, могилой, трибуной и оркестром. Красные розы и гвоздики, плотно уложенные в корзине, от сильного потока воздуха тут же стали разваливаться, делиться на букеты, множились зеленовато-красным дождем. Большой пук огненно-красных роз угодил точно на горбик могилы, спружинил и медленно сполз по рыхлой земляной осыпи. Десяток лепестков окропил сухую глину.

— Говорят, самолет — Троцкого? — спросил какой-то любопытный голос.

Военные промолчали. И только спустя время, сняв фуражку и вытирая потный от духоты и усталости череп, Ковалевский сказал как-то ехидно и непонятно для казаков, вроде вздыхая о чем-то важном и богохульствуя в то же время:

— Красиво! Мировая фирма, ясно, с затратами не считается!

— В такую минуту, разумеется, ничего не жаль, — подтвердил Носович вполголоса. — Говорят, осталась юная невеста, прекрасная, как библейская Эсфирь... И тоже, к сожалению, ранена...

Казаки переглянулись, не понимая ни слов, ни тона этого мимолетного разговора. Толпа начала редеть, аэроплан пролетел и больше не вертался, сел где-то за Сарентой. Вместе с текучей толпой казаки двинулись опять к Александровской площади.

На этот раз их приняли в штабе, дежурный адъютант даже сказал что-то ободряющее в том смысле, что вестовым здорово повезло, если они добрались сюда с севера подобру-поздорову, и велел ждать.

Воропаев и Топольсков достали из походного подсумка черствые сухари, разжились в кубовой свежим кипяточком и нашли проходную комнатушку с изразцовой голландкой, чтобы перекусить. Двери тут с трех сторон были открыты, то и дело мелькали штабные адъютанты и связные, доносились кое-какие окрики и разговоры. Один раз упомянули про Миронова, и тотчас появился тот самый начальник, что принимал пакет. Какого числа вы отправились с донесением? — с беспокойством спросил он.

— Там же сказано, — с трудом сказал Воропаев с набитым ртом.

— То-то, «сказано»! А вот перехвачено донесение из штаба генерала Фицхелаурова в Новочеркасск... Говорят, что Миронов наглухо взят в кольцо. Шестнадцать полков Алексеева и Саватеева охватили его со всех сторон. Телеграмма вчерашняя.

— Чего-то тут напутано, товарищ, — сказал Воропаев, прожевав сухарь. — Ошибка! У нас разведка по всей окружности, да и командир не такой, чтобы попасть в полное окружение. Не-е, тут несуразность ихняя!

— Ево уж один раз окружали под Шашкином, — сказал Топольсков. — Так доси своих упокойников в Усть-Медведицу возят из-под Шашкина, вой по всей станице...

Начальник оглядел казаков, сказал с недовернем:

— Побудьте пока в штабе до выяснения обстановки. После получите директиву для Миронова. Если, разумеется, не подтвердится эта генеральская шифровка!

Воропаев спокойно разлил из котелка кипяток по кружкам, подмигнул Кирюхе:

— Ну, чудак народ пошел, со смеху помрешь! Ты запивай, не давись сухим... Это все — на бумаге...

В ближнюю комнату пришел телеграфист с мотком ленты в руках, вытянулся перед адъютантом и доложил последние новости, не опасаясь посторонних:

— Паническое отступление Киквидзе на участке Урюпинская — Провоторовская приостановлено лихой кавалерийской атакой 1-го казачьего полка нового формирования, командир Оленев. Особо отличилась сотня фронтовиков хутора Дуплятского, но потери большие...

— Но сотня, а эскадрон, сколько можно мусолить эти староказачьи термины! — сказал возмущенный адъютант.