Красный олигарх
Шрифт:
Величковский с уважением посмотрел на меня поверх пенсне:
— Однако, Леонид Иванович, вы и в коммерции знаток не меньший, чем в металлургии.
Я только усмехнулся. Если бы он знал, сколько подобных схем мы отработали в девяностых и двухтысячных.
— Кстати, о дилатометре, — продолжил я. — Тут тоже можно схитрить. Закупим не целиком прибор, а отдельные узлы как запчасти. И соберем сами, у Сорокина руки золотые. Сэкономим еще процентов тридцать.
— А точность измерений? — засомневался профессор.
— Даже лучше будет. Я видел в «Технише Рундшау» описание новой
Телефон на столе резко зазвонил, прервав наш разговор. Я снял трубку никелированного «Эриксона».
— Леонид Иванович? — голос Елены в телефоне звучал особенно мелодично. Рядом, видимо, есть люди, так что она называла меня официально, по имени-отчеству. — Не помешала?
— Что вы, Елена Сергеевна, для вас я всегда свободен.
Я тоже говорил вежливо и деликатно.
— У меня два билета в Большой. Сегодня «Борис Годунов», новая постановка. Говорят, грандиозные декорации и потрясающие голоса. Не составите компанию?
Я глянул на часы. До вечера еще уйма времени, основные вопросы мы обсудили.
— А знаете, с удовольствием. Давно не был в театре.
— Чудесно! Тогда в семь у входа? — в ее голосе слышалась улыбка.
Положив трубку, я снова повернулся к чертежам, но мысли уже путались. Надо же, куда это я навострился.
— Так что насчет калибровки дилатометра? — напомнил о себе Величковский.
— Ах да… — я склонился над схемами, заставляя себя сосредоточиться на технических деталях.
До самого вечера я занимался делами, только успел заехать домой и переодеться.
Наркомат внешней торговли располагался в бывшем доходном доме на Ильинке. Я подъехал на «Мерседес-Бенц 630К» к парадному входу ровно в шесть.
В вестибюле пахло мастикой для пола и канцелярской пылью. Под потолком тускло горела люстра на несколько лампочек — экономили электричество. На стене висело огромное объявление, выведенное каллиграфическим почерком: «Все сотрудники обязаны посетить лекцию о международном положении в Европе».
Я поднялся по широкой мраморной лестнице на второй этаж. В коридоре слышался стук нескольких пишущих машинок «Ундервуд» и «Континенталь», звякал телефон. Из приоткрытых дверей доносились обрывки разговоров о квотах, тарифах и экспортных лицензиях.
Елена работала в отделе торговли промышленным оборудованием. Ее стол у окна был завален папками с иностранными каталогами и прейскурантами. Стопка свежих номеров «Deutsche Wirtschaftszeitung» соседствовала с подшивкой «The Engineer».
— Одну минуту, — она что-то быстро дописывала в документе, склонившись над столом. В электрическом свете настольной лампы поблескивала знакомая брошь-молекула. — Нужно закончить срочный перевод для завтрашнего совещания.
Я окинул взглядом ее кабинет. На стене диаграммы импорта оборудования, график поставок из Германии, таблица валютных курсов. В углу на этажерке — знакомые справочники по машиностроению, которыми я сам пользовался в будущем, только сейчас моложе на сто лет, издания двадцатых годов.
— Вам здесь нравится? — спросил я, разглядывая старинную чернильницу из зеленого малахита на ее столе.
— Работа интересная, — Елена подняла глаза от бумаг. — Особенно сейчас, когда идет техническое
перевооружение промышленности. Хотя иногда… — она замялась.— Что?
— Слишком много бюрократии. Каждую закупку нужно согласовывать с десятком инстанций. А время уходит.
Я понимающе кивнул. Некоторые вещи не меняются и через сто лет.
— Готово, — она поставила последнюю подпись и начала собираться. — Только возьму пальто из гардеробной.
В длинном коридоре с высокими потолками гулко раздавались наши шаги. Пожилая уборщица в сером халате возила по паркету щетку, натертую мастикой. Из радиорепродуктора на стене доносился бодрый марш.
Когда мы спустились к машине, уже стемнело. Зажглись первые фонари, в их желтом свете кружились редкие снежинки. Елена в элегантном вечернем платье и меховой горжетке выглядела совершенно не по-советски.
«Мерседес» плавно тронулся по заснеженной Ильинке. Я невольно отметил, как изменится этот маршрут через сто лет. Небоскребы, подсветка, толпы туристов.
А сейчас редкие фонари освещали булыжную мостовую, по которой цокали копыта извозчичьих лошадей. У магазина «Чай-кофе» толпился народ, видимо, выбросили дефицитный индийский чай.
Елена задумчиво смотрела в окно:
— Знаете, я люблю Москву в такие вечера. Что-то есть в этом особенное… когда снег, огни, и весь город как будто замирает.
Мы свернули на Театральную площадь. Большой театр величественно возвышался в свете прожекторов, недавно установленных по случаю новой постановки.
У парадного подъезда уже толпился народ. Черные пальто и меховые горжетки, военные шинели и кожаные тужурки, пестрая мозаика нэпманской Москвы.
Я вышел из автомобиля и подал руку Елене. В вестибюле нас окутало теплом, запахом духов и гудением голосов. Гардеробщик в черной тужурке ловко подхватил наши пальто.
И тут я увидел его. Крестовский стоял у парадной лестницы, как всегда безупречный в своем костюме-тройке от лучшего московского портного. Рядом — молодая жена в платье от парижского кутюрье, на шее жемчужное колье явно дореволюционной работы.
Наши взгляды встретились. Он чуть заметно наклонил голову в приветствии, но в глазах читалось что-то еще. В этот момент прозвенел первый звонок.
В ложе директора было тепло, пахло пылью бархатных занавесей и слабым ароматом «Коти Шипр» от платья Елены. Я рассматривал публику в бинокль «Цейс». Вон там, в первом ряду — представители Артиллерийского управления, чуть дальше — инженеры с «Электрозавода», а в ложе напротив — группа иностранных атташе.
Когда погас свет и взвился занавес, на сцене разворачивалась история борьбы за власть, интриг и предательства. В сцене с Шуйским я невольно поймал себя на мысли о параллелях с нашей ситуацией.
В антракте мы столкнулись с Крестовским в буфете. Он рассматривал театральную программку, небрежно помешивая ложечкой кофе в чашке мейсенского фарфора.
— А, Леонид Иванович! Как вам постановка? Особенно впечатляет сцена с боярами… — его голос был подчеркнуто любезен.
— Весьма поучительная история, — я отхлебнул шампанское «Абрау-Дюрсо». — Особенно мысль о том, как опасно переоценивать свои силы.