Кремль. У

П.-Ж. Дону по изменившемуся тону солдат понял, а я гораздо позже понял, но теперь надо было его задержать, и Дону понимал, что, не поговорив с Шуркой Масленниковой, — Донат с 8-го сектора Верденского сражения не уйдет. В нем было какое-то странное благородство — и эта русская способность жертвовать собой по пустяку. Он волновался, ждал Дону.

И тут-то П.-Ж. Дону испытал себя. Он стал сомневаться и стал загадывать загадки, дабы оттеснить от Доната солдат. П.-Ж. Дону с общего согласия предложил пищу. Они выбрали еду. Они ели рис. П.-Ж. Дону был хитер, его трясла лихорадка, ибо неизвестный солдат, речь о котором уже шла по всем секторам армии, был в его руках. Как Донат был голоден и как он жрал. Он съел больше всех и думал, что привлекает благодаря этому еще солдат, которые не распропагандированы голосом из колодца. Они съели рис. И тогда Донат предложил ему самую странную баню. В печь положили раскаленное ядро, не взорвавшееся, но которое могло взорваться. Они подошли. И Донат влез. Я видел страх П.-Ж. Дону, потому что к чертовой матери вообще бы разнесло все кафе. Солдаты выражали восторг — священник мылся.

Тогда П.-Ж. Дону, видя, что Шурка уже идет к священнику, предложил ему игру в прятки, надеясь, что, если Донат пойдет прятаться, он дойдет до первого места и позвонит в отдел — и кончено, солдат будет арестован или все [это] место вместе с солдатами почистят пулеметами. Священник воскликнул:

— Хорошо, я иду прятаться первым, — он остановился. — Но я уже спрятан лучше всех. Вы не понимаете, солдаты, так я тот Неизвестный Солдат и оратор, которого ищут по всем 8-ми секторам французской армии.

Девка закричала: «Донат!» — и бросилась к нему на шею.

Ах, это подлое французское командование, которое награждает негодяев и не могло наградить меня, искренно преданного делу французского народа, они и тут подвели меня.

Солдаты страшно взволновались, когда оказалось, что Неизвестный Солдат на 8-м секторе и это он будет говорить с ними. Но тут-то вполне проявился талант П.-Ж. Дону, который протянул руку через стол и воскликнул:

— Я председатель лиги дезертиров!

Донат не выразил никакого восторга, тогда он исправился:

— Я председатель дивизионных и полковых комитетов, тайно выбранных, и мы с тобой, друг, должны составить прокламацию к солдатам о прекращении братоубийственной войны.

Донат здесь потерял всякую осторожность, потому что он слепо верил духу солдат и не знал, что следы его усеяны трупами и расстрелами П.-Ж. Дону. Он пошел за П.-Ж. Дону. Они поднялись во второй этаж. П.-Ж. Дону поставил охрану, чтобы не попали следопыты. Донат шел смертельно усталый. Он вяло улыбался мне:

— Хорошо б соснуть полчаса, я не спал пять ночей.

Он никого не узнавал. П.-Ж. Дону отстранил Шурку, пропустил Доната в комнату, дал ему лист бумаги, тот наклонился, и П.-Ж. Дону сказал:

— Вы устали, товарищ, вам трудно сочинять. Я диктую. Пишите. «Французские рабочие…»

— Французские… — повторил устало Донат, и тут П.-Ж. Дону выстрелил ему в затылок.

На выстрел побежали люди. П.-Ж. Дону прыгнул в окно. Его ловили, а еще немного — и застучал пулемет. Солдаты вошли, кто-то из них сказал:

— Он умер и будет похоронен неизвестным.

Я пополз за ними, я стоял над ним, я вылез из-под стола. Они сказали:

— Правильно, надо ему поклониться перед смертью.

Донат, когда наклонился, схватил конец той бумаги, с написанными им словами, и так повалился на пол, сраженный пулей подлого контрразведчика. Да, многие из нас так умерли. Он лежал — с каменным лицом и вытянув крепкие руки. Волосы у него отросли и закрывали каменный лоб.

П.-Ж. Дону вилял среди сада, я думаю, он убежал, ни капли не задумавшись предать меня, и в то время как я дрожал под скатертью, думая, что с минуты на минуту какому-нибудь солдату придет в голову мысль заглянуть под стол. Нет, война — страшная и утомительная вещь. Там стучали какие-то части. Какие-то люди стонали, солдаты, оказывается, арестовали офицеров и готовили баррикады. И вот мне суждено было участвовать в последней комедии этого Неизвестного Солдата.

Солдаты решили похоронить труп Неизвестного пока в общей могиле подле камня, об нем вспомнили, когда только поспешно был начат разговор о могиле. Они решили закопать его временно — и бывают же странные улыбки истории — его могила оказалась действительно временной. Они, может быть, и хотели сохранить его могилу.

Они отрыли могилу, положили тело во временном гробу и сделали отметку, принесли гроб — дескать, место занято. Могильщик спал и, наверное, едва ли удивился, что одного креста не хватает. Была лунная ночь, я как сейчас помню, и так как я по разговорам с П.-Ж. Дону приблизительно знал дислокацию, по которой будут наступать на восставших солдат 8-го сектора те части, которые их будут подавлять, то я устремился в ту сторону, которая была противоположной, и, таким образом, счастливо избег и участи подавленного восстания, и участи победителей, что тоже весьма неприятно.

Победители!.. 9-й сектор фронта, на что обращаю я ваше внимание, не упоминается, чьи трупы попали в Верден. Я думаю, это был тот сектор, который не посетил Неизвестный Солдат. Вам, конечно, трудно выслушивать все это, но уверяю вас, что это полезно. Французское командование, не доводя до солдат известия о немецкой революции, двинуло туда войска, немцы, растерянные, дрогнули. Первые сведения о волнениях среди немецких солдат принес П.-Ж. Дону. Конечно, он был достойно вознагражден, ему не поверили, но войска дрогнули, а солдат, который сообщил о немецкой революции, только помог, потому что горячие головы, которые ему были рады и которые ему сочувствовали, — их всех скосили пулеметы учреждения, в котором служил П.-Ж. Дону, а в девятом секторе шло внутреннее брожение, которое и послужило ему слабостью — солдаты еще не знали силы своих винтовок — и двинули вперед.

Французское командование было спасено от винтовок своих солдат смертью Доната Черепахина — чудовищный клубок его бреда продолжал катиться и после его смерти, что я увидел в Вердене, в крепости, куда привезли трупы с восьми секторов фронта. П.-Ж. Дону, видимо, в чем-то видел мою вину, и он смотрел на меня, и мне казалось, что я должен подойти к тому гробу, я подошел и положил венок. У меня больше всех был потрясенный вид, поэтому седой генерал и сказал мне:

— Ваш солдат.

Тогда приоткрыли гроб, и я увидел остатки бумаги и сжатые кулаки Черепахина, и я увидел его искривленное лицо и смертельный испуг [П.-Ж. Дону], и я почувствовал, что, несмотря на все его повышения, мне нечему ему завидовать. [Донат] лежал, но кусок солдатской бумаги с зеленой пушкой среди цветов и луга бросился мне в глаза. Мы отлично и оба помнили, как Донат перечеркнул эту пушку и зелень и слабо улыбнулся.

П.-Ж. Дону хочет мне отомстить и гонится за мной. Я не мог больше тихо сидеть в кафе, я признал Россию, но немедленно их посольство поселилось в N-ском переулке, и какие-то странные люди приходят на те спектакли, в которых я играю. П.-Ж. Дону знаменит, но он думает, что я это сделал нарочно, — я не забуду его глаза, и я перед смертью должен сказать вам то, что бормотал умирающий в те минуты, когда нас оставили одних в комнате и когда я, как в глупом фарсе, сидел под столом. У меня нет сил, но если попробуют разжать кулак, то увидят — и я буду требовать, чтобы разжали этот кулак, — и вы посмотрите на этот крестик.

Глава шестьдесят первая

— К актеру, — сказал профессор, — мне и подходить стыдно, и тем более верить тем сказкам, которые он распространяет.

Кто как ему верит, но жена профессора попросила крестик, который он привез от сына, и все посмотрели.

— Крестик, действительно, тот, — сказала мать Доната, — который подарил ему отец.

Но профессор отказался от крестика, и тогда жена сказала:

— Значит, и ты отказываешься от сына.

«Почему же актер сказал, что рассказ этот надо рассматривать как предупреждение — в нем его никто не увидел, и все прослушали рассказ молча, все это кажется очень странным, если не более, и актер мне кажется странным, и невозможно узнать: коммунист ли мой сын и почему действительно немцы подарили мне бутылку ликера, а может быть, они не немцы, а действительно французы».