Кремль. У

Е. Про наших кремлевцев рассказывают, что они вечером нашли сапоги, боялись долго к ним подойти, а затем решили, что это футляр от мотыги. Вот они, твои хваленые мануфактуристы!

А. Анекдотами не отделаешься. Я нахожу удовольствие в составлении планов, а ты их должен исполнять. Я мать-девственница, и ты должен меня слушать. Я обманула небесного Отца, и сейчас пойми, что если спасу Кремль и печатание библии, то это — господь простил мне мою гордыню, — и после падения это будет величайшей моей заслугой перед богом — и едва ли я не смогу получить мученический венец. Убивать омерзительно, но сократить жизнь — можно, и, кроме того, если я взяла грех на себя убрать Вавилова, то почему я не могу взять другого греха? Но нам здесь в доме опасно, и мы должны выселить отсюда стариков. Хотя мы их направили в кухню, но подобное смирение, которое проявляет И. Лопта, мне мало нравится, и надо выдумать пути, которые лучше бы мне позволяли грешить. Я за все отвечу разом — и за свою гордыню и за свой оптимизм. Какой-то линией наш Кремль побеждает уже. Я видела, как Вавилова тянет на кулачные бои, тут один шаг до того, что он откажется от своих затей.

После этого они стали ласкаться, и отца Гурия все это возмутило. Имел ли он право открывать все это теперь, когда печатание библии дошло до половины и когда Еварест должен был вместе с казначеем ехать в Москву за бумагой. Он будет считать, что ему послышалось, он старался отогнать от себя всякие нехорошие мысли.

Все это ему так казалось. Он вошел. Они сидели чинно. Отец Гурий подумал, что он плохо себя чувствует и что ему надо бы полечиться — а то он сбивается на плохие театральные эффекты.

Еварест был огорчен. Он с трудом нашел в Мануфактурах ту свою знаменитую миниатюру с Агафьи, украшенную рыбками, — отнес ее к инженерам. Они рассматривали ее долго, профессор сказал, что они много понимают в религиозном да и в таком искусстве. Еварест надеялся на улучшение своей карьеры, но отчасти думал, что и освободится от власти этой взбесившейся самки. Он должен был получить уверенность, а дальше бы он нашел, как и в чем ему работать. Иностранцы рассматривали картину внимательно, а затем один из них вернул ее и отличным русским языком сказал:

— Твердая рука, отличный копиист, но не представляет никакой ценности.

Еварест все-таки не думал, что суждение будет такое резкое, но иностранцев возмутил самоуверенный вид молодого человека, и иностранец добавил:

— Впрочем, можете мне не верить — и продолжать ваши работы. Это богоматерь?

— Да, — ответил Еварест, чувствуя страх и нежность к Агафье.

Агафья в эти несколько дней проявила энергию. Она разрабатывала план уездного съезда религиозных обществ, которые разрослись благодаря своеобразной агитации Афанаса-Царевича. Еварест чувствовал, что он тоже должен поступать более энергично словами, если не может — делом. Он поэтому и завел разговор, который удалось уловить и понять подслушивавшему Гурию. Рухнула надежда стать художником, или, вернее, зарабатывать деньги трудом, о котором он много слышал и читал.

Агафья обошла весь Кремль, вдоль и внутри самого колеса. Она чувствовала себя победительницей — и верила в то, что она может и должна поступать во имя великой церкви и во имя своей той любви, о которой она думала.

К ней подошла жаловаться Шурка Масленникова.

[Агафья спросила:]

— Участвовала ли ты в той сказке, о которой рассказывал актер?

Милитина Ивановна, жена Людвига Зюсьмильха, кричала:

— Она опозорила меня!

Агафья прошла дальше. Спорили о существовании Неизвестного Солдата. Хранитель библиотеки Буценко-Будрин:

— Клевета, это совершенная клевета на Кремль. Надо действовать, чтобы нас превратили в музей.

Она спросила:

— Буценко-Будрин, хотите ли вы меня?

Он надел галстук и вылез, поправляя очки:

— Конечно, я за вас, да и кто против вашей власти, хотел бы я видеть?

Она так прошла вдоль всей внутренней стены Кремля и затем увидела всех кремлевцев.

Она пошла поперек.

Она видела.

Она поклонилась.

Ей поклонились.

Таким образом, целый парад кремлевцев прошел перед ее глазами. Она верила в их силу, а они — в ее. Е. Чаев был в ее власти. Она была очень довольна и вышла полюбоваться на закат. Со стороны Кремля она увидела Мануфактуры, огромное снежное поле. Она понимала и поняла, насколько ей трудно и насколько неизвестны пути. Она увидела, как идет внизу, размахивая палкой, на лыжах Е. Бурундук. Она узнала его по лохматой шапке. Она крикнула:

— Ефим!.. Ефим!..

Он поднял шапку и через все рвы занесенные кричал:

— Это я, здравствуй! Посылал я тебе метели, снежные перья, а не получала. Кто тебя обижает, иду бить!..

Она заплакала. Ей стало легко. Она поняла, что сбросила свою тяжесть.

Глава шестьдесят шестая

Происходил полный разгром Вавилова. Он пытался преодолеть страх перед грозившим ему убийством. Актеру сын не верил и пытался узнать его слабое место. И вот оказалось, что тот обширный план работ, который он задумал, рушился. Пришел актер, сообщивший, что он пошел на ура — и он открыл все-таки своих врагов, и что ему скоро смерть, вместе с Вавиловым.

Вавилов кинулся в дом к узбекам, его вчерашняя победа и наблюдение над дракой, которое ему предстояло и от которого он не мог скрыться, несмотря ни на что, — угнетали. Он встретил Грушу, которая, оказывается, чувствуя что-то неладное, внезапно вернулась. Она стала быстро рассказывать, и разговор, удачно направленный Вавиловым, вскоре коснулся истории с Гусем-Богатырем. И не столько его, сколько себя думал Вавилов уничтожить в этом пороке. Он направился к Гусю-Богатырю, но Груша на мгновение задержала. Он уже не пил три месяца, он прибавил дни, но сегодняшний день не в счет, а особенно после того, что оказала ему Груша. Она стояла и плакала — итак, все его воображаемые победы, благодаря чему он мог сносить свои поражения, все полетело к черту. Его тянуло состязаться с Гусем-Богатырем. Он зашел в кооператив и купил вина.

Узбеки сидели у себя и выпивали. Гусь-Богатырь, действительно, никуда не выходил. Вавилов понимал, что узбеки хотели к нему обратиться, но теперь, конечно, после того, как видели, что он вошел с таким почтением к Гусю-Богатырю, они его по праву могут презирать. Все это чрезвычайно осложнялось и тем, что он Грушу взял как женщину — и не уважал ее, так как она хвасталась любовниками, и теперь не знает, от кого ребенок, и еще говорила, что не жила с мужем, и теперь боится, как бы ее муж не покинул, и она спрашивала.

— Я говорила, что надо быть осторожным, и муж мой был всегда осторожным, я предупреждала и вас, и его, а вот теперь пришлось вернуться внезапно от матери. У матери моей тоже нет денег на аборт, а мне нужно разговаривать с мужем. Господи, какая бедная страна!

И Вавилову было стыдно, что он не может предложить денег, — и мало того, обоим противно об этом говорить, но приходится, и Грушу возмутило то, что он (она знала) получил сегодня жалованье, а сам не может нисколько предложить, хотя бы из вежливости, он же не предлагал, потому что стыдно было, и, когда она отошла, подумал, что надо было предложить. Она сказала, уже испытывая восторг; ей так мало и редко приходилось отказывать мужчинам:

— Мы с вами, Вавилов, больше не встретимся!

Она боялась — и постоянно озиралась. Ему, несмотря ни на что, было это смешно и трогательно, ему жалко было с ней расстаться, он уже чувствовал к ней некоторое тяготение — и думал, что это и хорошо, что он уважает Зинаиду, несмотря на то, что она его ненавидит, — и благодаря этому он, так привязывавшийся быстро к женщинам, быстро отстает от Груши и будет действовать более активно с Зинаидой.

Он купил бутылки и быстро прошел мимо узбеков, в калитку к Гусю-Богатырю. Тот сидел массивный и высокий, окруженный друзьями; здесь Вавилов увидел и С. П. Мезенцева, именно того, которого он, видимо, ловил и не мог поймать, и тех, которых он [будто] победил, но не победил, оказывается, так, как ему рассказала Груша.