Кремль. У

Он был трус и боялся смерти — и вдруг на него напала слабость, он подумал, что его последний друг, который к нему пришел, умирает. Он едва досидел до конца заседания, ему подумалось, что плохо он может формировать друзей, а еще хуже — заседать.

Глава шестьдесят четвертая

П. Ходиев умирал. Его широкая грудь хрипела. Он просил жену созвать своих приятелей, и та, вечно с ним спорившая, послушалась его. Раньше это показалось бы ему подозрительным, но теперь ему было все равно. Они собрались трое. Ходиеву по всему было видно, что это были те соперники, которые, по его мнению, могли завладеть Агафьей. Он ждал еще двух и все спрашивал: «Когда же они придут?»

Он смотрел на них хитро, и они думали, что он им откроется, что жил с Агафьей, и они знали, что не поверить человеку умирающему нельзя, они трепетали. Он попросил карты и сказал:

— Вы думаете, я смерть хочу отсрочить? Ну, так и думайте!

Он смотрел на них с насмешкой — и они так и думали, хотя ясно было, что он сбирает все свои силы. Карты держала его жена, он смотрел на ее унылый и разбитый вид и улыбался, но тотчас же ловил себя.

Дверь раскрылась. Он открыл глаза — и, увидев Вавилова, снова их закрыл. Слабость овладевала им все больше и больше. Он ждал. Двоих искали. Должен был прийти Е. Чаев. Жена подошла и сказала:

— Муж мой отстал от меня, как красивый, но слабый конь. Разве я виновата? Не старая я, а уже сегодня похожу на труп больше, чем он. Не в тюрьме я, а Мануфактуры сделали из меня узницу.

П. Ходиев, видимо, не хотел, чтобы Вавилов о чем-то его спрашивал. Когда [тот] наклонился к нему, он закричал:

— Ничего не знаю! Ничего! Сдавай!

Жена его сдала карты. Вавилов попытался несколько раз говорить.

Ходиев чувствовал свою слабость и боялся проговориться. Он требовал еще карт. В веках у него билась какая-то мушка, он не хотел показать, что боится смерти, и потому долго думал над картами и в то же время боялся, что думанье это будет рассматриваться приятелями как его слабость. Он вспомнил Вавилова, тоже, наверное, из желания занять его и показать, что в нем достаточно силы, он сказал:

— Вавилов, у меня жена, как и у тебя, уходила к другу.

Вавилов ответил:

— У меня нет жены.

П. Ходиев улыбнулся:

— Уходила, брат. А потом и вернулась. Я ее принял и наутро проснулся поздно. Выхожу из горницы, а мать мне и говорит: «Кабы б… долго так не шаталась, ты бы и совсем из спальни не вернулся». А я ей отвечаю: «Потому что она долго шаталась, я и не могу наглядеться на нее». Вот какой я был удалой. Сдавай, жена.

Он сказал, чтобы пригребла деньги. Он хотел сказать, что деньги нужны, сгодятся на похороны, но промолчал. Вавилов вдруг почувствовал жадность к деньгам. П. Ходиев сказал раздраженно:

— Вавилов, я тебе и про твою жену рассказал, а ты бы ушел отсюда. Что тебе здесь делать? При смерти должны быть только врачи и попы.

Он вдруг ощутил необычайную слабость в ногах и сказал:

— Свету.

Ему придвинули керосиновую лампу. Он озлобленно вскричал:

— Опять керосину не налили. Где поп? Где Гурий?

Дверь распахнулась — и вошел отец Гурий. Все они вежливо и сдержанно поклонились. Необычайная радость охватила П. Ходиева. Он сожалел, что не мог выразить все то, что хотел. Он сказал:

— Поп, каюсь…

И махнул рукой, чтобы скинуть лампу, и жена кинулась предупредить это движение, но рука ослабела, и он промахнулся. Он, наполненный огромной радостью, видел, как сшиб лампу, как распространилось пламя на полог и на избу — и как соперники его сгорели вместе с ним. Дрожь охватила его. Отец Гурий сказал грустно, глядя в землю:

— Все из-за Агафьи.

И тогда тело умершего вытянулось, и Вавилову даже показалось, что привстало. Вавилов стоял в сенях. Ему хотелось бы посмотреть, не придет ли эта знаменитая Агафья, но все вошедшие были мужчины. И все и он поняли это движение — и Вавилову стало как-то неловко, что он способен был прийти к такому человеку, дабы выпытать у него перед смертью: хотят его, Вавилова, убить или нет?

Хотят его убить или нет?.. Такие люди, как П. Ходиев, конечно, могут убить. Но Вавилову именно хотелось, чтобы его хотели убить. Или это опять моменты желания самоубийства, которые и раньше находили на него, или из тщеславия раскрыть убийство, что он человек опасный для Кремля. Мимо него проходило много людей, многие из них казались ему знакомыми.

Он узнал профессора. Он удивился. Тот же ему хвастал, что ведет размеренную жизнь. Он на него посмотрел. Вы знаете, кто такой Неизвестный Солдат? Нет, Вавилов не был за границей. Он ответил прямо — ему доставляло удовольствие чувствовать себя героем, да и, кроме того, его самоубийственные наклонности его тянули, что ли:

— Вы знаете, меня мало интересует Неизвестный Солдат, но если я солдат революции, я хожу по Кремлю в поисках смерти, и люди, желающие меня убить, могут меня убить. Зайдемте к товарищу Старосило.

Старосило не спал, он пытался писать свои мемуары, но ничего не выходило из этого. Все его друзья говорили о том, что у него замечательная жизнь, но никто не хочет помочь ему ее рассказать. Он садится за перо — и ничего не выходит. Вавилов рассказал было о замечательной смерти П. Ходиева, но товарищ Старосило меланхолически сказал:

— Хулиганы. Давайте устроим объединенное собрание по искоренению хулиганства, а то я только заседаю, растолковывая инструкции, самостоятельного же творчества нет совершенно.

Профессор З. Ф. Черепахин все разговоры пытался свести на Неизвестного Солдата, и товарищ Старосило вдруг бодро сказал:

— Дернем, что ли, по рюмке?

Вавилов сказал, что отроду не пил, а профессор выпил рюмку и закусил жесткой, как подошва, колбасой — и когда подняли рюмки, то и Вавилову и профессору Черепахину их недоумения и их страхи показались обычной российской путаницей, когда люди не имеют ни воли, ни желания, ни веры идти по прямому пути, а непременно свернут на окольный сократить дорогу — и пойдут и в рытвины и в грязь. Все это высказал профессор Черепахин, и все согласились с ним. И это собрание, конечно, было не менее странным, чем та смерть, которую наблюдал Вавилов, и те немые фигуры в рваных тулупах и пальто с барашковыми воротниками, расходившиеся от ворот дома П. Ходиева.

Товарищ Старосило страдал, он хотел, чтобы выпили, но тут присутствовал беспартийный, и он все равно не мог высказать при беспартийном своих страданий. Он страдал молча, смотрел соболезнующими глазами на профессора — и пил. Он посмотрел на рюмку, потом на профессора: «Я не верю в возмутительную историю, рассказанную актером», опять выпил и сказал:

— Заключительный аккорд.

Глава шестьдесят пятая

Гурий подслушивает разговор Агафьи с ее возлюбленным Еварестом:

А. Намеки мои об убийстве Вавилова надо проводить в жизнь. Я ждала довольно. Я проверила и сосчитала силы, и теперь я буду действовать. Я буду просто предлагать искателям себя в качестве выкупа, если ты не примешь меры.

Е. Я думал, ты шутя. Я согласен с тобой. Тем более, что Вавилов влюбился в Зинаиду, или, во всяком случае, он закрепляет за собой коммунальный отдел, и мы едва ли выручим нашу церковь.

А. Церквей у нас и без того достаточно. Надо так убрать Вавилова, чтобы это не походило на убийство, или то, что ты задумал на «стенке», это просто глупо — и он сам хочет, чтобы на него совершилось покушение, надо убить его незаметно.