Кремль. У

Он быстро напился, и ему стали открывать поражения его, ему стало грустно — и он потребовал стакан. Он думал, что пить не будет, но напился [из-за того], что ему необходимо поговорить, но поговорить не с кем. Говор и крики стояли в комнате.

Гусь-Богатырь восседал величественно. Вавилов быстро охмелел, но он слышал все-таки, как шли разговоры; все относились к нему сочувственно, как уже к спившемуся и конченому человеку; в их голосах была смягченная снисходительность и жалость, они его угощали, как будто вылечивали его.

Парфенченко, заискивающе, он, знавший многие удачи Мануфактур, которые он не хотел применить, ближайший друг Гуся-Богатыря, спивавшийся человек, чрезвычайно полезный для фабрики, но трусливый, которого нельзя исправить и которого держали из уважения к его огромному стажу, как всегда, стал дразнить Гуся-Богатыря. Гусь кричал:

— Меня почему нельзя споить! Я вот сколько себя помню, я бы стал презирать себя — и меня стали бы презирать, если бы я спился. Меня никто не видел в канаве!

— Но почему? — гремел Парфенченко пьяным голосом.

— Потому, — отвечал Гусь, — что я никогда сам не хожу за водкой. Я ее презираю — и по праву презираю, я не пил, я хворал, если брал водку, но однажды друзья ее ко мне принесли. Я выпил — на пари, и не охмелел. Они пили, да и все вы пили со мной. Хмелею ли я когда-нибудь, с кем-нибудь, друзья?

Ему все отвечали хором, что никогда не хмелел. Он смотрел на Вавилова.

— Я споил и не таких, как ты. Многие еще будут ко мне носить водку, и многие погибнут из-за меня.

Вавилов понял и почувствовал, что ему не осилить и не одолеть огромную фигуру Гуся-Богатыря и что он в погоне за тем, что Гусь — Богатырь даст ему забвение, и оно пришло на мгновение, но это мгновение дорого ему. Он страшится огромной фигуры Гуся-Богатыря, того, как он и любит только один раз вылезти из дома, чтобы посмотреть на разлив; у него огромное чрево — и он знает, что бабы привозят на базар. Он и воду узнает, ее прибыль, наверное, не хуже, чем мелиоратор Лясных. Он сидит, берет сыр огромными и толстыми пальцами и, зажмуря длинные и узкие глаза, с наслаждением опускает в рот кусок сыру. Вавилов встал, качаясь; дикий хохот Парфенченко и Гуся-Богатыря донесся до него.

Дело с обучением обстояло из рук вон плохо — и если поговорить с наркомом, изложить ему дела, изложить сносно, а главное — найти учителей, которых мог бы рекомендовать Вавилов. Ребята: Магома, Гуниб, красавица Носифата, ждали его, но, будучи обидчивыми, увидев, как он свернул, увидев корзинку с бутылками, сами пошли пить. Он узнал об этом позже от М. Н. Щербины. Ему грозил донос, и вообще дела с [Домом узбека] могли распасться. Теперь они сочтут [его приход] за подлизывание — все равно не поверят ему, и ходатайство не будет поддержано — и тем более удовлетворено. Он понимал, что они пили нарочно у самого окна, на свету, назло ему, Вавилову, и всем мануфактуристам, поведение которых могло рассматриваться как угнетение нацменьшинств и прочее, как это обычно пишется.

Глава шестьдесят седьмая

Щеголь и напомаженный А. Сабанеев, который, как мы помним, отказался подчиниться Агафье и пытался проверить это с Ходиевым на медведе и, как мы помним, с этим ничего не вышло, Сабанеев после этого происшествия струсил и, будучи человеком, который легко поддается пессимизму, забрал своих медведей и отправился в провинцию, здесь-то его и застала весть о том, что в уезде готовится съезд мирян, который он, как и все прочие, рассматривал как смотр сил Агафьи и как смотр сил ее возлюбленных. Сабанеев очень надеялся на свои силы. Он разъезжал по базарам. Медведи мало приносили ему пользы, да и вообще это была достаточно глупая выдумка ехать с медведями в глухую сторону, где их и без того было много и где к ним относились как к врагам, потому и не веселились их проделкам, а, посмотрев, отходили со словами: «Ишь, откормили его, вот он с жиру и бесится, пристрелить дурака!»

Он доехал до станции, безжалостно погрузил их в клетку и отправил цыганам, на соседнюю станцию, а сам пошел к Надежде, домовитой сестре Шурки Масленниковой, которая из презрения к сестре, зная все ее прошлое, отказалась жить в Кремле и вышла замуж за кооператора в уезде. Она была религиозна, очень уважала Агафью и стала уважать Шурку после того, как на целом годе проверила то, что она исправляется, и после того, как увидела, какой ледящий пророк направил ее на путь истины.

А. Сабанеев сказался другом Агафьи, потому Надежда и взяла его с собой, иначе муж давал ей работника, потому что путь был длинный, и двое коней были молодые и смелые, с ними было трудно справиться, а у цыганского ученика руки были, по всей видимости, крепкие. У ней был грудной ребенок и двое других — трех и пяти лет, которых она хотела показать сестре и тем доказать, собственно, что она ее окончательно простила. Она закутала детей. А. Сабанеев сел на облучок, кони рванули, она стала говорить о том изумительном влиянии, которое имела Агафья на деревни, и какие о ней идут слухи. И чем больше они говорили, тем было все меньше надежд у Сабанеева, что он сможет получить и завладеть Агафьей, и оттого что они разговорились, лицо у Надежды разрумянилось, она увидела, что с этим человеком легко поговорить, она сидела, закутанная одеялом стеганым. Это стеганое одеяло и эти разговоры о недоступности Агафьи раздражили, наконец, Сабанеева; она с удивлением увидала, что Сабанеев остановил коней, закрутил им вожжи и, грубо подойдя, сказал:

— А ну, пусти под одеяло! Будет тебе, полежала с мужем, надо и с другими полежать!

До Кремля было недалеко. Они остановились в ложбине, подле полыньи. Третий ребенок был совсем квелый. Надежда держала его на руках. Он рассчитывал, что услышит, как будет скрипеть подвода, если кто поедет, то все донесется в ложбину, так как звук хорошо идет по ложбине, он успеет оправиться, да и едва ли, раз она сказала: «Тебя всякий убоится», да и едва ли она посмеет на него жаловаться. Он стоял слишком далеко, она выскочила из саней и отошла в сторону, и тогда он воскликнул:

— Ну и пускай замерзают, змееныши! — И открыл одно одеяло.

Он кинул шубу на снег, позади повозки, так, чтобы дети не были свидетелями, и сказал:

— Ложись!

Она стояла на своем. Дети лежали все трое. Она начала его уговаривать. Он ответил, мотая головой, что он согласен умертвить всех трех, если она не ляжет, и что раз дело на то пошло, то она не должна ему отказывать, да и вообще он ее полюбил с первого раза и согласен на всё. Он повторил ей свое предложение. Она стояла в стеганой шубке, очень грациозная и очень прельстительная, и тень славы Шурки лежала на ней. Она сказала:

— Ты меня спутал с Шуркой — и пока еще можешь исправить свою ошибку, откатиться.

И он открыл второе одеяло и крикнул ей:

— Ложись!

Дети были раздеты, пищали. Он повторил свое требование, и тогда она сказала:

— Хорошо, я согласна, да покарает бог твою красоту, дай только переложить ребенка грудного и этих укрыть.

Он разрешил, так как видел, что троих детей она не возьмет. Он стоял подле облучка, чтобы она не схватила вожжи. Кони были прикручены к березе. Она схватила грудного ребенка, подбежала к полынье. Он стоял опешивший — и она со всего размаха кинулась в полынью и поплыла, а затем, прижимая ребенка, вытряхнула воду из ботинок и, ничем не угрожая, побежала к Мануфактурам. Дикий страх овладел им, так как он боялся мщения из Мануфактур, он решил сказать, что она сбесилась, он закутал детей, гикнул на коней и, проклиная свою плоть, погнал в Кремль. Он остановился на постоялом дворе, где останавливался и раньше с медведями. Он потребовал чаю, так как дети спрашивали «где мама», — чаю с баранками, и в ужасе смотрел на дверь. Хозяин у него спрашивал, в чем дело.

Вошли Клавдия и Е. Бурундук. Клавдия, не смотря на него, спросила, где дети, — и сказала:

— Пойдем к маме.

Затем она посадила по одному на руку и вышла, не глядя на Сабанеева. Он сидел за столом. Хозяин смотрел в страхе на Е. Бурундука. А. Сабанеев встал и взял в руки нож. Бурундук смотрел на его волосы. Он высморкался и пошел к нему. Не доходя двух шагов, он разжал руку и крикнул, опуская руку:

— Кинь нож!

И Алеша Сабанеев послушно выпустил нож. Бурундук положил руку ему на плечо и тихонько повел до дверей, затем спустил по крыльцу, все так же держа руку на плече, и Алеша чувствовал все увеличивающуюся слабость и то, что он старается идти нога в ногу. За воротами он ожидал увидеть народ, но улица была блестяща, морозна и пустынна. Е. Бурундук внезапно ударил его в подбородок, и Алеша упал, и тогда Бурундук взял его рукой за воротник и поволок по земле. Он волочился, и Бурундук, гикая и подскакивая, несся бегом. Он видел его подшитые валенки, огромная боль владела им. Кровь моталась в его голове. Бурундук внес его за плечи и кинул под ноги участникам суда, которые сидели под образами: Щеглиха, Клавдия, которая пришла сообщить о поражении Мануфактур и, в частности, поражении Вавилова, и разбитая Надежда билась в истерике подле кровати, на которой в жару метались ее заболевшие дети.

А. Сабанеева посадили пока в чулан — он там плакал, и Агафья, с нее требовали суда, все решила: что ж его судить — молод; пригрозить судом Кремля, пусть посидит ночь, дело было к ночи, а утром его отдадим, — да и Надежда опомнится, можно будет от нее выпытать истину. Он смирно сидел всю ночь, и, когда утром открыли чулан, он почти полысел, все волосы у него выпали, он их брал клочьями, на него смотрели с хохотом, и сама Надежда захохотала.

— Выпустите его.

Он боялся мести и не уходил из Кремля. Он стал лыс. Он стал нищ. Он стал оборван.