Крест поэта

Мне кажется, из тех обычных пространств, упомянутых мною, пришла в поэзию и Татьяна Глушкова. Соединенная всеми струнами души с привычным миром семейной истории и вечным миром природы, поэтесса не вольна отсечь себя от времени, от народа, от стихии жизни, и ее слово — болевое и безоглядно искреннее, нет в ней никакой “дипломатической” примеси, банальной изворотливости, умения обходить острые ситуации:

Видно, так по роду и от века

начерталось — и не зачеркнешь!

Одичалая боль человека

вызревает, как зимняя дрожь.

Или такое, знакомо-забытое, наше, твое, твое:

А вот и яблочный медовый Спас

под парусами сводов деревянных.

И даже нищий держит про запас

две груши иль два яблока румяных.

Струятся свечи. И горячих ос

в церквушке душной грозное круженье.

А бабий хор высок и трехголос,

и клонит в сон ликующее пенье.

Сейчас мы прямо сожалеем: мол, не удалось нам воспитать нового человека, мол, бередят нас иные “волосатые кучки” молодых циников, бросаются нам в глаза “зрелые группы” спекулянтов-обдирал, ворья, тревожат нас хамеющие попрошайки с чужих ломящихся столов, позорят диссидентствующие политиканы...

Но отчего так засорилась река оптимизма? Теперь мы как бы возвращаемся в ученики к тем, кто не разрушил свои нравственно-гражданственные устои, кто сберег уважение и свет к себе, к другому — к собственному и к чужому очагу. И разве изменилась роль и значение мужчины и женщины под охранной крышей семьи, померк “маячок” сказки, песни, улыбки? Не изменилась их роль, а усилилась внутри ищущего равновесия и стабильности народа.

И зря сокрушается Илья Смирнов в пресс-бюллетене “Дома кино”, за май 1989 года, на стр. 8: “Среди путей, открывшихся ныне перед русским народом, есть и тот, что я условно называю “иранским”: отгородиться от окружающего мира стеной ненависти и предрассудков. К сожалению, апологеты этого пути не лишены шансов на успех: в критические периоды темные, малокультурные слои народа, напуганные вторжением в их жизнь непонятной, а потому враждебной цивилизации, бывают склонны искать спасения в своей “исконной” отсталости”. Он — мировой мыслитель, политик? Условно называет... Прорицатель!..

Кто ж он — Илья Смирнов? И Смирнов ли? Почему в нас “размножается” заразный паразит — видеть себя умнее и цивилизованнее того народа, что поит тебя и кормит? Философия иждивенца, преуспевающего ограниченного “джинсовика”. Человек, утратя под ногами тропку, ища ее и вновь обретая ее, стремится на голос любимой, на голос матери, отца, стремится к незыблемому и дорогому, давшему тебе суть.

Творческая работа Татьяны Глушковой — работа большая, много тут печали, отваги, терпения:

Лишь та фигурка вся освещена -

тот пастушонок, с грустною козою

на колышке, — над сталью полотна,

на сизом небе — как перед грозою.

Не будем распространенно, до банальности, исповедоваться о понятиях известных, почитаемых еще у скифов: Родина, предки, могилы, слава, тоска по природе, боязнь потерять уважение близких. Поэтесса тут, как сейчас любят говорить “чугунные авангардисты”, — старообрядчески наивна, то колос привлечет ее внимание, то ветхий и обильный бабушкин огород всколыхнет в ней забытое, милое, то быстро бегущий поезд простучит ее душу, взлетят над горизонтом фашистские истребители, сеющие черное непроглядное зарево...

И это все — память, все — прошлое, все — Родина! От книги “Снежная гроза” веет уютом чувства, нравственной порядочностью, деликатностью слова сопереживания. Поэтесса ничего не упускает из “домашнего” мира детства, из того, что глубоко запало, залегло драгоценным и неизбывным в ее дорогу судьбы — во взрослость, в молодость, но вместе с мамой, отцом, братьями, сестрами, вместе с горькой русской степной полынью, вместе с бедою кровной земли, вместе с весною земли, со всем тем, что мучит, жжет, заставляет думать о завтрашнем.

* * *

А нашу надежду на завтрашний день никак нельзя отделить от благородной природы: мы ведь и вообразить самих себя не можем вне природы — обойтись ли нам без медленной Волги, без Байкала, без Днепра? В них — смысл нашей истории. В них — суть нашей старости. Чем сильнее обычный человек погружается ощущениями в железо, в технику, в стон самолетных турбин, в грохот колес, тем острее он слышит запах черемухи, пение иволги, шелест ветра. Особенно — ученый, занимающийся веществом: расщеплением атома, его убойными реакциями. Игорь Васильевич Курчатов, например, не мог без содрогания наблюдать, как под стальными лезвиями бульдозера захлебывается и замолкает горло родника. Деспотически заботясь о безопасности АЭС, он предчувствовал ротозейство, технологическую распущенность — трагический Чернобыль...

Любовь ко всему поющему, теплому, одухотворенному в природе не мешает человеку проникать в тайны земли и неба, в глубину морей и материков, не мешает человеку совершенствовать науку, нрав, а помогает. Человек, ненавидящий красоту и мудрую загадочность природы, ничего путевого не даст, кроме разрушения и злобы, любовь — удивление, нежность:

Но в эту ночь такая тишина

сгустилась на сердце,

во рву,

в саду глубоком,

как будто бы — последняя вина,

как будто бы последняя весна

летит во мгле, не узнанная Богом.

Чего же в этих строчках найдешь неприемлемого, неряшливого, зряшного, а тем более бесталанного? Находить плохое — тоже надо справедливо, уметь надо, не говоря уже о том, что хорошее находить надо “без камня за пазухой”.

Татьяна Глушкова счастливо сочетает, пересыпает свою поэтическую речь украинскими словами, определениями, именами, а для русской речи такое — узорчатые разбеги:

И никому не скажем, что — родней:

российское медлительное слово

иль эта, что стрекочет, как ручей,

поющая и плачущая мова.

Прекрасно найдено “противопоставление” в движениях к единству — “поющая и плачущая мова”. Прекрасно!

В книгах Татьяны Глушковой благодарные строки об Украине мы вместе с поэтессой принимаем и понимаем как добросердечие и красоту Украины, где, может быть, впервые, в солнечных далях, на просторах древних наших предков, родилось в душе поэтессы отзывное чувство, великий смысл, таящийся в имени — Родина.

Было бы лишне тут, в рядовой статье, закреплять за Татьяной Глушковой эпитеты “интернациональная”, “дружественная”, и т. д., поскольку стихи поэтессы легко и доверительно “касаются” многих наших краев, дорог и судеб.

Но и “не закреплять” опасно. Посыплются обвинения: “русофилы”, “шовинисты”, “враги перестройки”, “фашисты”...

Едва-едва я задел “конструктора” перестройки, члена Политбюро ЦК КПСС тов. Яковлева А. Н. колючим замечанием за то, что он упрятал в “огромный канадский карман почти всю нашу прессу”, как на меня обрушились “его” газеты и журналы. А “Московские новости” набросились с редким рвением: “Чем же так провинился Яковлев перед Сорокиным, что он, неверующий, вынужден обращаться аж к самому Господу Богу?” И давай наклеивать: “шовинизм”, “лозунги”, “церкви”, “погромщиков из “Памяти” и “России”, маленькой скромной газетки, давай “учить” работников ЦК КПСС, Дмитрия Барабашова и Бориса Волкова, бросивших по реплике в адрес члена Политбюро тов. Яковлева А. Н„ давай долбить: “Молясь” в компании Сорокина”, “изложили концепцию”, “хотели того или не хотели”, “я знал, что партком аппарата провел с ними беседу”, “высказал свою точку зрения”, — так Геннадий Жаворонков демонстрирует “преданность” члену Политбюро, которого я “обидел”...