Крест поэта
Шрифт:
1991-1995
ВЫСОКОЕ СТРАДАНИЕ
Валентин Сорокин Боже мой, как его, русского поэта, истребляли!.. Арестовывали. Допрашивали. Били. Судили. В камере гноили. На колымских льдах кайловым трудом изматывали. А он превозмог их, палачей. Превозмог убийц народа русского...
Заметил я в маленькой челябинской газетке “Голос” нехорошие слова о Борисе Александровиче Ручьеве — расстроился. Я никогда не пишу плохое о земляках. Если даже земляк и скверный — не пишу: без меня напишут... А тут — о Ручьеве. И кто пишет? Пишет В. Окунев, однолеток мой и товарищ по литературному
Ручьева зачислить в партократы? Бориса Ручьева, каторжанина, занести в ряд холуев? Ну, говори обо мне, например, своем ровеснике, а дубасить Львова, Татьяничеву, дубасить их, исколотых ежовскими “рукавицами” и бериевской “бдительностью”, не смелость.
Должна присутствовать в нашем слове высокая ответственность, а главное — высокое страдание, твоя испытанная истина. Много ли у нас крупных поэтов после репрессий осталось? Твардовский, Ручьев, Федоров и...? Напрасно Окунев обрушивается на прошлое. Сам он в прошлом, в поколении поэтов-шестидесятников, звезд с неба не хватал, но с работой ему, ему ли не везло?
Устраивался, бунтарь, возле сельских молочниц и городских буфетчиц. И — лицо, оливково-сливковое, умиротворялось победою над худым бытом... А теперь — ярый перестройщик, прораб и критикан, лишь Иосифа Бродского считает настоящим русским национальным поэтом. Дело, конечно, хозяйское: кто кому нравится — тот для того и опора...
А в середине пятидесятых годов — в городской библиотеке Борис Ручьев. Чуть с хрипотцой. Чуть с нажимом на последнее слово строки — читает. Клетчатая рубашка. Небогатый темный костюм. И весь он, поэт, обычный, но “процеживающий” собеседника... И в его-то лице — тяжелое горе. Каменное. Морщины, морщины, а в глазах — такая печаль, как долгий вздох молящейся матери. Зачем ему Рим, а Бродскому Челябинск?..
И — палка, батожок. Сунул поэта в “аварию”, как он утверждал, лично Берия. Нога перестала гнуться, но, слава Богу, жив:
И ни разу в пожарах и вьюгах
заслужить ты упрека не мог,
будто ты побежал от испуга,
будто в торе друзьям не помог.
Пусть говорят про нас недоброжелатели и враги: “Русские по языку и по этническому руслу весьма неоднородны!”... Пусть говорят они: “Россию надо разделить на “региональные” республики!”... Говорят, говорят, но грянет час — примолкнут... Физическое и духовное единство русского народа — его великая равнинная территория, его великая, бессмертная речь. Посмотрите на нашу русскую поэзию — ну разве не едина она?
Юный уралец, Борис Ручьев, арестованный по ядовитому доносу и отправленный на долгие годы на Колыму, о чем скорбит?
Не может быть,
чтоб силою от гула
родных гудков, их вечного “Пора!”
по-матерински нас не притянула
к груди своей Магнитная тора.
Критик Селивановский и поэтесса Инбер возмущались: дескать, Павел Васильев и Борис Корнилов расстреляны, а этот негодяй гуляет на свободе!.. А “негодяй” на самом деле — третий среди них, по возрасту и по таланту, весь — в полете, весь — радостный и возбужденный надеждами и зовами судьбы.
Высокий голос дарования — высокое страдание слова. Русские поэты действительно родинолюбы! И как бы ни слюнявили, как бы ни мордовали родинолюба вчерашние и сегодняшние агрессивные “торгаши-путешественники”, Родина у русского поэта — только впереди,
только — свет ее очей!..А где же поэты берут чувства к Родине? Берут в народе, в родной земле, в могилках и обелисках, берут. Берут — в сказке, берут — в песне, берут — на Куликовом поле и Мамаевом кургане... Так един или не един русский народ характером и статью? Един. Разрешат в год раз “русскую плясовую” телерадионачальники в мир кинуть с экрана Останкино — в Челябинске седой ветеран плачет, костыли подгребая, а во Владивостоке — форсистый морячок ладонями по брюкам клеш ударяет...
О, что творилось бы, если бы нас не замыкали, русских, не закупоривали, не огораживали “интернациональной зоной”, которая не лучше колымской — страдание и гибель: высокое страдание народа, его совести, его культуры. Словно кто-то жутко перепуган: развернется русский человек в пляске — ограды уронит и разметет...
В слове — Русь. История наша — в слове. Доверчивость и гостеприимство, покладистость и верность в нем — в страдании высокого смысла и достоинства. Истинные русские поэты — библейские святые, они проносят молитвы и заповеди, не подлежащие ржавению.
Потому и поднятая на дыбы непримиримость в русском человеке, обманутом и оскорбленном, неостановима:
Покуда жив, смертельно ненавистен
до сей поры живучему врагу,
терпеть я не могу ходячих истин,
но позабыть до смерти не смогу:
как бально нам,
почти что не под силу,
в последний раз врага не поборов,
войти с ним рядом, молча, как в могилу,
в казенный дом бандитов и воров;
как страшно нам -
под мертвым камнем камер
однажды пережить такую ночь,
когда любимый город огоньками
из-за окна не сможет нам помочь...
И угрозы-то в словах нет. И клятвенности на покарание врагов нет в приведенных мною строчках. Но есть — огромное горе сердца, высокий пламень гнева, а он — испепелит зло, откуда бы оно ни ползло.
Мои деды и прадеды, деды и прадеды Бориса Александровича Ручьева могли знать друг друга: катались и шлифовались в уральско-сибирском котле — от Оренбурга до Кургана. Борис Ручьев — из семьи священника, позже — заслуженный учитель РСФСР, отец поэта.
Борис Ручьев получил твердое среднее образование, но в Литературном институте долго не задержался: нашли и отослали к ледяным сопкам золота и алмазов. Десять лет, лучших полетных лет, пришлось поэту долбить северный камень, терять друзей, хороня их, обессилевших и обмороженных, в снежной заполярной бездне.
Обвинение ему вынесено шаблонное: “националист”, “сеет рознь в народах”, “пытается свергнуть законную власть”, “не брезгует и антисемитизмом”. Согласно “заговору”, возглавленному Борисом Ручьевым, сам он должен стать Председателем Совета Министров, а его “однокашник” Михаил Люгарин, имеющий один класс образования, — министром культуры СССР...
Осудили не их двоих, а много литераторов, и все они “признались и раскаялись” перед справедливостью закона... Дольше всех сопротивлялся “бандит” Ручьев, пропагандирующий подпольно стихи Есенина, кулацкого сочувственника и упадочника, мужиковствующего агента разложения.
После десяти лет полярного сияния Бориса Ручьева отправили с Колымы в ссылку — еще на десять лет в Казахстан. Родился поэт в 1913 году, а в 1937 году приговорен к каторге. По-настоящему стряхнул с себя оцепенение и колымскую лють лишь в 1956 году. Вот так!