Крестьянский король

Шрам появился со своей стороны межи, как случалось уже не раз: будто бы шёл мимо и вдруг вспомнил, что путь у него сегодня именно здесь. Он не задавал вопросов, и я — тоже. В работе вопросы задают руками. Я ладонью показал на окантовку — там, где след ноги превращает землю в камень, — затем на низинку, где мокрое пятно держится дольше всех. Он кивнул и подал мне свою короткую мотыгу: рукоять гладкая, железо — широкое, тяжёлое, но край можно вести «боком».

Я не копал. Я «приглушил» корку — ломал только верх до толщины ногтя, не выворачивая сырой пласт наверх. Сначала по диагонали к межам, чтобы раскрыть ходы воздуху, потом — в обратную сторону, крест-накрест. Шрам смотрел внимательно, потом взял инструмент и повторил, метр за метром, легче, чем вчера: рука запоминает быстрее головы. За моей спиной топтался любопытный мальчишка; он дышал в затылок, как в прошлые разы, но сегодня не рвался наперёд, только изредка кивал сам себе: видно, что понимает — мы не «роем», мы «дышим».

Женщина с густыми бровями принесла связку сухих веток — широких, лёгких. Я молча разложил две вдоль прохода от бочки к «моему» куску: настил приметный, большой соблазн идти именно по нему. Ещё две положил в поперечник — чтобы разворачивать ноги. Старший не вмешивался. Он стоял в тени, как стоит хозяин двора, когда на него работают правильно: не сверху, не над душой, а рядом взглядом.

Когда верхний сантиметр перестал звенеть под ногтём, я перешёл к воде. В бочку из колодца уже налили — вода холодная, тяжёлая. Я поставил у края свою кадку-«отстойник», подпёр её под лёгким углом и дал воде постоять минуту. Песок лёг вниз, плёнка мелких взвесей села. Я снял верх ладонью и пролил будущие бороздки — не заливая в кашу, а давая земле «вдохнуть». Влага должна встречать семя, но не душить его.

Редис — культура маленькой ошибки. Ему хватает мелочи, чтобы показать характер. Я достал из мешочка горсть своих семян — простых, проверенных; отобрал на ладони целые, ровные, без трещин. Показал Шраму и мальчишке: вот повреждённые — в сторону, вот добрые — в дело. Старший стоял ближе, чем обычно: рассеянный свет с крыльца лег на его лицо, и в этом свете я впервые увидел не только усталость, но и любопытство.

Я не стал делать широкую гряду — наоборот, сжал её до локтя шириной, чтобы тянуться с одной стороны, не вставая ногами на пласт. Бороздки прочертил неглубоко, примерно на палец, и показал жестом шаг: семя — ладонь — семя — ладонь. Не линейка, а ритм. Между семенами — расстояние, чтобы не лезли друг к другу плечом. На каждой бороздке, будто запечатывая письмо, провёл ладонью «швом», возвращая сверху рыхлую крошку: укрыть, но не задушить. Чуть-чуть прижал — не давил, а обозначил: «вот здесь твой дом».

Мальчишка подался вперёд, я дал ему десяток семян и показал на последнюю бороздку. Он ложил с явным усердием и слишком часто — я молча постучал пальцем по двум рядом, отложил одно в сторону и кивнул. Он понял и улыбнулся сам себе. Это была наша маленькая школа, и смех в ней звучал как правильно решённый пример.

Солнце поднялось выше, дневной свет стал плотнее. Я вернулся к своему узкому участку и сделал вокруг него крошечный «воротник» из рыхлой земли — невысокий бортик, чтобы полив ложился в полосы. Чуть выше, на ходу к бочке, вырезал тонкие, незаметные сбросы, чтобы лишнее уходило, не подминая корешок. Шрам ловко поддержал — там, где рабочая рука понимает, слова не нужны.

Подготовив землю, я открыл ещё одну «дверь» — не к воде и не к ветру. На середине прохода, в самом людном месте, где каждому удобно и всё видно, я обозначил место под будущий компост. Не яму «вниз», а неглубокое корыто — площадку, приподнятую над ходом воды, чтобы не набирала лишней влаги. Снял дёрн аккуратно и отложил — он ещё пригодится. На дно положил слой грубых веток — воздух, потом тонкую подстилку из сухой соломы — «матрас». Женщина поставила рядом корзинку с прополотыми сорняками — в ней было всё, что обычно летит за забор «чтоб не мешалось»: корешки, стебли, лист. Я разделил связку пополам: сочное — в компост, засыпаем тонким слоем земли; грубое — пока в сторону, на «крытку». Сверху бросил щепоть золы — от костра у соседей осталась, и ещё тонкий слой земли. Не «хитрость», а порядок. Я показал взглядом на нависающий край крыши: капельник здесь хороший, на случай дождя — «шапку» из дерна положим. Старший кивнул. Шрам тоже кивнул — тем же коротким движением, которое значит «понял» во всяком дворе.

Пока мы хозяйничали у компоста, мальчишка всё косился на мой рюкзак. Панель я держал сложенной и не выносил без нужды, но сегодня жизнью просилось другое дело: мне нужно было проверить записи, которые я делал вчера про наклон участка и отвод воды — и свериться с тем, что получалось на деле. Я раскрыл солнечную панель к югу, положил на край навеса — так, чтобы никому не мешала, — и поднял планшет. Не высоко, не демонстративно. Просто как рабочую тетрадь. Экран вспыхнул ровным матовым светом, и это был тот момент, когда во дворе стало очень тихо.

Я заранее продумал, как это объяснить. Никаких фокусов, никаких «смотри, чудо». Я положил планшет на ладонь, другой рукой показал на солнце, на панель, на тонкий шнур, потом — на экран. На экране — мои же вчерашние фотографии меж: вот дорожка из ветвей, вот «ухо» для воды, вот «до» и «после» маленького отстойника. Я провёл пальцем по снимку, показал жестом «было — стало», «вчера — сегодня». Старший шагнул ближе, но не настолько, чтобы заслонить свет. Женщина прикрыла губы пальцами — не от страха, от того самого уважения, которое бывает к вещам, сделанным с умом. Шрам, как всегда, не менялся в лице, но прищурился глубже. Мальчишка выдохнул, как будто разом сбросил с плеч камень.

Я не дал им устать от «дивной штуки». Сразу же перелистнул к заметкам, где были стрелки уклонов и короткие схемы. Жестами показал: это — моя память, здесь — вода идёт так, а мы поведём её иначе. Панель на солнце тихо работала; я, чтобы не будоражить лишний раз, снял её, сложил и убрал. Старший посмотрел на меня как на человека, который принёс в дом не игрушку, а инструмент. И этого было достаточно.

К середине дня земля на моём узком участке утянула в себя первую влагу и перестала блестеть. Я лёгким движением бросил сверху тонкий «покров» — нарубленную траву, совсем чуть-чуть, чтобы солнце не запекло корку, а влага не убежала так быстро. Мальчишка хотел помогать, но я остановил его жестом: слишком толстая шапка — и семенам будет темно и тяжело. Он притормозил, кивнул, в следующий раз положил в два раза тоньше. Получилось правильно.

Работали мы молча или коротко — как и договорились: все разговоры — за делом. За делом я понемногу стал разбирать их слова. Не записывал новые — только ловил смысл из интонации, жеста, взгляда. Через день я начал понимать короткие команды и просьбы без показов. Через два — отвечал так же коротко. Мне это нравилось: язык становился не «иностранным», а «рабочим».

Ближе к вечеру мы с Шрамом прошлись по дальнему бортику двора — там, где сырость держится дольше других мест. Я хотел глянуть, можно ли на пустых межах повторить «малые уши», не рассыпая хода. Получилось. Пара узких надрезов — и вода перестала застаиваться в трёх шагах от края. Женщина видела это краем глаза и, ничего не говоря, заменила свою тяжёлую мотыгу на более лёгкий, узкий скребок — то ли сама принесла из закромов, то ли нашла в соседнем дворе. Пожалуй, это было важнее любых слов.

Домой, к своему сараю, я возвращался через общий проход. Редисная грядка выглядела скромно: узкая полоска земли с едва намеченными бороздками и тонким прозрачным покрывалом из травы. Она ещё ничего не обещала — и тем была дорога. Зато вокруг уже шла жизнь: дети на носочках идут по настилу, не проваливая межи; у бочки не хлюпает, потому что вода успевает «успокоиться» в кадке; возле компостной площадки лежит аккуратно сложенная охапка «сухого», а свежая зелень уходит слоями и закрывается землёй. Вечером местные обычно усаживаются ближе к дому, и в их сегодняшней неспешности я прочёл то, что люблю видеть в полях: усталость без раздражения.

На следующее утро я пришёл к своей грядке первым делом. Роса ещё держалась в углублениях, воздух был прохладный и чистый. Я прикоснулся пальцем к бороздке — верх держится «живым», не камнем. Это важно. Сегодня — без полива: влага из «вчера» ещё работает, а свежее семя не любит тяжёлых ванн. Заслон от солнца оставил, но разрядил местами — чтобы верх не «потел» лишним. Мальчишка подбежал, наклонился рядом, поискал глазами «листочки» и обиженно хмыкнул — нет ещё. Я показал два пальца — «два утра» — и улыбнулся. Он понял, развернулся и помчался по своим делам.