Крик жаворонка. Жизнь и судьба Ивана Трубилина

Только через много лет Иван Тимофеевич узнал, что пришлось преодолеть родителям, дабы семья не превратилась в прах, в гулкое забвение, что неодолимо входило в еще недавно процветавшие пространства, пораженные мертвой поступью всеохватного голода.

Коллективизация на Кубани шла туго, много сложнее, чем даже описанная Шолоховым в «Поднятой целине». Богатые станицы, как могли, сопротивлялись накату обобществления, нажитого трудом поколений. К тому же на те годы, как по законам зла, выпали несколько малоурожайных сезонов. Темпы хлебозаготовок не устраивали партию, прежде всего, конечно, Сталина.

Позже, когда «вождя народов» уже не стало, Тимофей Петрович потихоньку рассказал младшему сыну, чем таким был «закон о пяти колосках».

– Это когда из амбара выгребали все, до последнего зернышка, до мучной пыли… За хищение даже пяти пшеничных колосьев – 10 лет тюрьмы, иногда и расстрел. Вскоре, правда, и стрелять было некого – люди мерли станицами…

По данным Всесоюзной переписи, в тридцатые годы сельское население на Северном Кавказе сократилось на четверть. На Кубани, по оценке специалистов, только за период с ноября 1932 года по весну 1933-го число задокументированных жертв голода составило 62 тысячи человек. Однако, по мнению большинства современных историков, реальная цифра погибших в разы больше. В числе наиболее пострадавших упоминаются не далекие от Шкуринской станицы: Роговская, Чепигинская, Старолеушковская, Щербиновская…

Тимофей Петрович вспоминал о том времени почти всегда шепотом, не рассказывая многого. Анна Акимовна, прожившая девяносто лет и в полной мере заставшая жизненный взлет своих детей, старалась вообще не воскрешать в памяти те времена, чудом оградившие потомство от худшего исхода.

Так уж получилось, что станицы Ейского отдела с житейской стороны всегда тяготели более к Дону. К Ростову поближе, чем к Екатеринодару – Краснодару, а уж к Азовскому морю тем более. Когда подошла пора и школу первой окончила Маша, встал вопрос: что дальше? Вопрос скорее родителям, чем дочери. Опека над младшими братьями выявила у нее тягу к работе с детьми, воспитательным процессам.

Да и детишки к ней тянулись, всегда ровной, доброжелательной. Маше совсем не в тягость было часами возиться с малышней. Она рано сообразила, что лучший способ их угомонить – позвать в мир волшебных сказок. Часами читала Пушкина, Лермонтова, Ершова, это про Конька-Горбунка. И как ей это удавалось, но ребячий круг заворожено затихал, когда где-нибудь на лугу, где по свежей траве передвигались отрешенные от всего коровы, начинало вдруг звучать:

Три девицы под окномПряли поздно вечерком.Кабы я была царица, –Говорит одна девица, –То на весь крещеный мирПриготовила б я пир…

По образу отношений к жизни и людям старшая сестра была, безусловно, прирожденным учителем, у которой, однако, тяга к педагогике никогда не носила характера назидания. Потому, наверное, и выбрала под начало первоклашек, а впоследствии стала учителем русского языка и литературы, как бы предопределив и младшему брату тягу к этой науке.

Однако в семье много читали, и это в значительной степени определяло мировоззрение, а затем и будущее детей. Когда школу заканчивал Николай, то вдруг объявил, что собирается стать врачом. Традиционно в селе самыми уважаемыми профессиями слыли три: кузнец, лекарь и учитель. Учитель, точнее учительница, в семье Трубилиных уже была, судя по всему, наступала пора и лекаря.

Родители пытались выразить привычное для крестьян сомнение. Все-таки врачебное дело не агрономия, где неудачу можно списать на непогоду, но сын занял твердую позицию и стал усиленно готовиться к вступительным экзаменам. Вот это было дело нешуточное. Выбор остановили на ближайшем к дому, Ростовском медицинском институте, крупнейшем на юге страны учебном, научном и лечебном центре, берущем начало еще с медицинского факультета Варшавского университета.

Вообще Ростов-на-Дону для шкуринских школьников был как-то поудобнее, точнее, поближе, чем, скажем, довольно далекий и мало познанный краевой центр. Многие ехали в Ростов учиться, работать. Огромный город привлекал не только географической близостью – сел на проходящий поезд и через пару часов уже гуляешь по знаменитой набережной. Больше, конечно, возможностями, городским блеском, близким к столичному уровню.

Все-таки Папа! Тут все, тем паче вузы покруче. Опять же государственный университет, основанный на базе эвакуированного еще в разгар Первой мировой войны из той же Варшавы, с научной базой, европейскими традициями, что занесли на тихий Дон с берегов Вислы бежавшие от стрельбы польско-еврейские специалисты. В советское время появился и значимый для юга страны институт инженеров железнодорожного транспорта…

– Почему бы не пойти туда? Железнодорожники всегда в почете, билет к тому же бесплатный. Форма опять же казенная, – резонно рассуждали в доме Трубилиных.

Но Николай стоял на своем, хотя послевоенные конкурсы, особенно в медицинские и юридические вузы, зашкаливали. Из армии демобилизовались тысячи участников войны, молодых солдат, мечтавших о мирных профессиях. Для них открывались все двери, и по этой причине школьнику поступить в институт, тем более медицинский, было, мягко говоря, сложновато.

Братья обычно ездили в Ростов вдвоем. Город, который не раз находился в эпицентре фронтового противостояния, представлялся нагромождением закопченных руин. Лучшие здания были разбиты, но уже ходил трамвай, центр расчистили, в первую очередь улицу Садовую, Ворошиловский и Буденновский проспекты. Вечерами можно было гулять, тем более пижонистая ростовская публика ожила, особенно в своей криминальной части. По этой причине приезжих предупреждали об осторожности, ибо ростовским карманникам, как известно, равных не было. Но, несмотря на некую провинциальность, рослые и крепкие ребята из Шкуринской вызывали уважение у этой части ростовской публики, поэтому особо желающих задирать их как-то не случалось.

Но сорок седьмой год оставался для властей и населения самым озабоченным не только по части криминальных разборок. Он был труден, прежде всего, своей продовольственной скудностью. Засуха выжгла южные области страны, в первую очередь – Краснодарский край.

К тому же осенью Сталин отменил продовольственные карточки и провел денежную реформу, в результате большая часть населения стала влачить еще более жалкое существование, чем даже в войну. Поэтому если кто-то куда-то и зачем-то ехал, то непременно со своими харчами. В этом Трубилины не были исключением, к тому же Анна Акимовна всегда предупреждала:

– Деньги прячьте подальше! – их всегда в натяг.

Но братья советы пропускали мимо ушей, вполне уверенные, что за себя постоять смогут, и в Ростов ездили охотно, с удовольствием после станичной тишины погружаясь в суету огромного города…

За спинами старших как-то незаметно подрос Иван, рано повзрослел, особенно в суждениях. Он, кстати, больше всех ратовал за то, чтобы Николай учился в Ростове и непременно на врача. У себя в станице Ваня слыл парнем разумным и, что особенно радовало, быстро осваивал любое дело, за которое брался.

Например, неплохо играл на гармошке, старательно подбирая услышанную по радио мелодию. Тогда каждое утро оно звучало замечательными песнями первых мирных дней, успокаивающими душу после страшной войны, о которой напоминало, казалось бы, все окрест: руины эти тяжкие, калеки, заполнявшие городские улицы, нехватка всего самого необходимого, прежде всего одежды, еды, длиннющие очереди за всем, особенно мылом, которого в одни руки давали по два куска. Коля потом еще долго привозил родителям городские подарки – куски хозяйственного мыла, дурно пахнущего, но хорошо смывающего любую грязь. Им можно было очищать даже комбайновые моторы. Но это уже, когда мыла стало валом.