Криминальный гардероб. Особенности девиантного костюма
Шрифт:
Парадигма «сутенер» vs «хо» — это код, построенный на оппозиции мужского и женского начал. Гендерный диморфизм здесь искусственно гипертрофируется: «сутенер» обладает мускулистым, жестким и натренированным телом, «хо» — мягким и соблазнительным; мужественность активна, женственность пассивна. Такая модель, однако, не обусловлена биологически: она жизнеспособна благодаря ее постоянному намеренному публичному воспроизведению. Идентичность «хо» проблематична, поскольку она опирается на исторически сложившийся образ проститутки как человека, выброшенного на периферию социума, аутсайдера, лишенного индивидуальности и права голоса. И эта идентичность позиционируется как нормализованная и желанная репрезентация феминности. Подчеркнуто сексуализированный образ «хо» — хороший пример институционализированной десублимации желания. Благодаря ему ограниченные мужские фантазии обретают конкретные формы, что запускает нездоровый процесс самообъективации и сублимации женской сексуальности у тех, кто этот образ копирует.
Общество не просто мирится с тем, как «сутенер» обращается со своими «хо»: его поведение неявно одобряется. Считается, что любая женщина, которая использует сексуальность как преимущество, по умолчанию готова отказаться от права на свободу от объективации и насилия; сутенер просто помогает ей осознать последствия своих действий. Подобные убеждения бытуют не только в гипертрофированно фантазийном мире музыкальных клипов. Как показал опрос, проведенный Amnesty International в Великобритании в 2005 году, 26 % респондентов «считают, что женщина частично или полностью виновна в изнасиловании, если она носит сексуальную одежду или излишне обнажена» [204] .
204
Amnesty International UK 2005.
205
Thomas 2007.
Идентичность «сутенера», на первый взгляд, расширяет персональные возможности, поскольку ассоциируется с богатством, роскошью и властью. На деле, однако, она во многих отношениях столь же ограничена, как и идентичность «хо». Эта форма маскулинности излишне жесткая и подразумевает дисфункциональные отношения с сексуальностью и телесностью. Кроме того, в жизни «сутенера» также много насилия — пусть не сексуального, но криминального. Недаром в текстах исполнителей, работающих в стилях gangsta rap и thug rap, так часто упоминаются ножи и огнестрельное оружие. Кроме того, если ценность «хо» определяется «сутенером», то и успех «сутенера», в свою очередь, зависит от одобрения других людей — его «хо», коллег-«сутенеров» и аудитории. Без них он попросту не существует. Специфика отношений «сутенера» с аудиторией способствует нестабильности его самоощущения. В каком-то смысле его жизнь представляет собой вариацию принципа неопределенности Гейзенберга: «сутенер» не знает, существует ли он, пока за ним не наблюдают. Его личность ни жива, ни мертва, пока ее не увидят, не оценят и не купят — что, в свою очередь, превращает его в парадокс Шредингера. «Сутенер» движим страхом; он понимает и определяет себя лишь в формате негативных отношений; он знает, кем и чем он не является, а не кем и чем является. Если эта рамка исчезает, выясняется, что он пребывает в катастрофической изоляции.
7. Ужас в костюме от Adidas: брендовая спортивная одежда и стиль крутых парней
ДЖОАН ТЁРНИ
Футбольное хулиганство, зародившееся в 1970-х годах, считается преимущественно британским явлением. На деле же оно бытует везде, где играют в футбол. Как каждый спорт, футбол имплицирует идею сражения (тем более что он по сей день составляет прерогативу мужчин), и победа над соперником здесь — это демонстрация силы и доблести. Футбольные фанаты на трибунах придерживаются тех же представлений: принадлежность сообществу и коллективное сознание временами воспринимаются здесь даже серьезнее, чем на поле, а агрессия видится способом обретения власти. В Британии поддержка своей» футбольной команды — нечто вроде карнавала [206] : болельщики раскрашивают лица и громко скандируют лозунги, совершая своеобразное ритуальное действо, цель которого — низвергнуть установленный социальный порядок. Мода играет в этом процессе не последнюю роль: она ответственна за реапроприацию маркеров классовой принадлежности, богатства и власти и призвана подтвердить доминирующий статус не только на стадионе, но и за его пределами. Власть в этом случае обретается посредством субверсивной деятельности: социальные и культурные нормы опрокидываются, обычное становится экстраординарным и наоборот, а вполне безобидная одежда начинает ассоциироваться с угрозой и насилием (ил. 7.1) и превращается в фирменный знак крутого парня.
206
О карнавале см.: Бахтин 1990.
В этой главе речь пойдет о том, как профессиональная спортивная одежда стала в 1980-х годах просто одеждой для отдыха и была апроприирована противостоящими друг другу уличными группировками. Непосредственный предмет моего внимания — субкультура «кэжуал» (Casual). Меня интересует феномен перформативной маскулинности, репрезентирующей себя посредством вестиментарных кодов и специфического поведения. Как случилось, что обычная повседневная одежда стала знаком доблести и маркером крутого парня? Почему и каким образом определенная группа людей в определенное время присвоила себе эту одежду, превратив ее в символ доминирования и угрозы? Этот процесс можно рассматривать с разных точек зрения. Можно увидеть здесь презентацию традиционных кодов маскулинности, ассоциирующихся с насилием, и стремление к власти, которая достигается в процессе спортивной борьбы и вне нее (футбольное хулиганство). Можно интерпретировать это явление как порождение нарциссической культуры потребления (брендовые товары и спортивная одежда). Так или иначе, визуальные и перформативные составляющие упомянутого субкультурного стиля интерпретируются как инструменты трансформации или утверждения маскулинности, понимаемой как принципиально флюидный феномен. По сути дела, речь в этой главе пойдет о том, как мужская агрессия и страсть к доминированию артикулируются посредством моды.
7.1. «Кэжуалы». Из коллекции футбольного клуба Chelsea. Автор фотографии: Джон Инглдью/Chelsea FC via Getty Images
В последнее время интерес к стилю кэжуал [207] и олдскульной спортивной одежде [208] растет. Это связано с появлением новой литературы, ориентированной на читателей-мужчин. Мемуары футбольных хулиганов становятся бестселлерами. Отчасти они напоминают биографии преступников и гангстеров, однако гламуризация насилия сочетается здесь с подробным, почти фетишистским описанием моды. Приукрашивая агрессию и прославляя модные бренды, эти книги пропагандируют идентификацию и объективацию, которые осуществляются посредством потребления и специфического поведения, объясняя, что значит быть мужчиной в современном мире (точнее, в 1970–1980-х годах). Опираясь на массовую литературу и работы в области психоанализа, маскулинности и теории моды, я исследую роль моды в репрезентации флюидной мужественности. Спортивная одежда и воспоминания людей, носивших ее в определенную эпоху, предстают в этом контексте транзитивной или регрессивной разновидностью гендерно маркированного перформанса. «Это переодевание. Это превращение в кого-то иного. Ты фланируешь и демонстрируешь всем вокруг, из какого теста ты сделан. Ты гордишься тем, кто ты такой. И тебе на все плевать. Тебе просто на все плевать» [209] .
207
О внимании к теме «футбольного хулиганства» свидетельствует множество кинофильмов, появившихся в Великобритании на протяжении десяти лет. См., например: «Фабрика футбола», или «Фанаты» (The Football Factory, 2004; реж. Ник Лав); «Хулиганы Зеленой улицы» и «Хулиганы Зеленой улицы — 2» (Green Street, 2005; Green Street 2: Stand your Ground, 2009; реж. Лекси Александр); «Восхождение пехотинца» (The Rise of the Foot Soldier, 2007; реж. Джулиан Гилби); «Ушедшее время» (Awaydays, 2008; реж. Пэт Холден); «Касс» (Cass, 2008; реж. Джон С. Бейрд); «Фирма» (The Firm, 2009; реж. Ник Лав) — ремейк одноименного фильма 1989 года с Гарри Олдманом (реж. Алан Кларк); трилогия «Хулиган с белым воротничком» (The Rise and Fall of a White Collar Hooligan, 2012, 2013, 2014; реж. Пол Тантер); «Фабрика футбольных хулиганов» (The Hooligan Factory, 2014; реж. Ник Неверн). В некоторых фильмах тема футбольного хулиганства интегрировалась в мизансцены или нарратив, см., например: «День святого Георгия» (St George’s Day, 2012; реж. Фрэнк Харпер) и «Самый крутой» (Top Dog, 2014;
реж. Мартин Кемп). Большинство этих фильмов были основаны на мемуарах футбольных хулиганов или художественной литературе, адресованной мужской молодежной аудитории.208
Например, Stone Island, в 1980-х годах любимый бренд футбольных «кэжуалов», приобрел популярность в 2017 году, когда его стали носить рэперы Дрейк и Трэвис Скотт. Новую жизнь обрели и другие «старомодные» бренды спортивной одежды: на рынке мужской моды, все больше зависимом от трендов, они считались «аутентичными»; обладание ими превращало обычного потребителя в знатока.
209
Gilbert 2006: 108.
Материал, представленный в мемуарах футбольных хулиганов [210] (литературный жанр, известный под названиями hoolie lit, hit and tell или dick lit), возвращает нас к местам преступлений, совершавшихся в 1980-х годах. Опираясь на конкретные примеры, я интерпретирую стиль кэжуал как индикатор транзитивной маскулинности. Приверженцы этого стиля апроприировали и комбинировали самые изысканные вестиментарные коды и тренды спортивной моды. Может показаться, что речь идет об очередном исследовании субкультурной идентичности, но это не так, хотя я отчасти затрагиваю и эту тему. Основное внимание, однако, уделяется другой проблеме: как мужчины, принадлежащие к рабочему классу, усваивали и изменяли представления о новой маскулинности, как использовали для этого механизмы зарождающегося потребительского рынка и какое место в этом отводилось мужской моде. Иными словами, речь пойдет о переодевании классово маркированного тела в эпоху предполагаемого кризиса маскулинности, когда традиционные рабочие места синих воротничков оказались под угрозой из-за массовой деиндустриализации [211] . Пересмотр представлений о том, что значит быть мужчиной, происходил с учетом и устоявшихся, и новых механизмов формирования идентичности. В этой главе рассматриваются два из них: крутизна (агрессия, насилие и физическое доминирование) и мода (новые тенденции потребительской культуры и апроприация спортивной одежды среднего класса).
210
С. Редхед пишет, что вышедшие в 2005 году книги о хулиганских бандах Британии разошлись в течение года и были переизданы, а рождественская публикация 2007 года о фанатах Leeds United была распродана к новому, 2008 году. См.: Steve 2009. Редхед также ввел в обращение термин «hit and tell» как общее название этих ностальгических нравоучительных историй, написанных хулиганами.
211
Lunt & Livingstone 1992: 7.
Исследуя концепции маскулинности и способы ее презентации посредством моды в контексте актов насилия, а также принимая во внимание рост вестиментарной осведомленности и доступа к предметам роскоши в 1980-х годах, расширившегося благодаря развитию нового мужского потребительского рынка, можно понять, как именно безобидные предметы гардероба (например, спортивная одежда) превращаются в маркеры власти и террора. Таким образом, в этой главе я предлагаю новый подход к изучению образа денди, или, точнее, крутого денди. Маскарадные практики, осуществляемые в рамках досуга (часто вынужденного), специфические консюмеристские тенденции и использование вестиментарных символов культурного капитала находят воплощение в иконографии насилия.
Вопреки мнению таблоидов, связь мужской моды с групповым насилием не является открытием XXI века. Например, уже в 1890-х годах «хулиганами» называли молодых людей, вовлеченных в преступную и антиобщественную деятельность. Они также придерживались узнаваемого стиля, маркировавшего групповую принадлежность [212] . Кроме того, «кэжуалы» не были первыми, кто связал приверженность определенному модному стилю с поддержкой футбольного клуба. И вместе с тем «кэжуалы» представляли собой нечто особенное — прежде всего потому, что они не выглядели аутсайдерами и не смотрелись угрожающе. Напротив, зачастую они производили впечатление стильных и благопристойных людей. Поэтому акты насилия с их стороны воспринимались как гром среди ясного неба. Если угроза невидима и не идентифицируема, как ее избежать, как ей противостоять?
212
Millie 2009: 48.
Футбол приобрел популярность в середине XIX века [213] . Привлекательный для игроков из среднего класса, этот вид спорта в целом был ориентирован на широкие массы. К началу XX века мужчины из рабочего класса все чаще задавали здесь тон игры [214] и идентифицировали себя в ее рамках. Как пишет Б. Бивен, британские стадионы были ареной социальной жизни [215] , и в этом контексте можно говорить о тесной связи спорта, классовых отношений, региональной принадлежности и власти, вместе вносящих вклад в становление гражданской гордости. Иными словами, доминирование на игровом поле воспринимается как социальное доминирование, что подразумевает ощущение принадлежности к группе. С течением времени в этом отношении мало что изменилось [216] .
213
Harvey 2005: 95.
214
Murphy et al. 1990: 39. Другая точка зрения представлена в работе: Wagg 1984: 198. Автор отмечает, что отношения между футбольным клубом, его менеджерами и болельщиками всегда инспирировались средним классом.
215
Beaven 2005: 74.
216
Как выражался один из фанатов: «Мы — „Абердин“. Мы „свободны“ [отсылка к песне футбольного клуба „Абердин“ Stand Free]. Мы любим наш клуб и нашу страну. Мы любим нашу одежду, и нам нравится приходить в такие сумасшедшие места и проводить там время» (Rivers 2007: 96).
Наиболее успешные футбольные клубы происходили из самых бедных регионов [217] , то есть спортивное мастерство и продвижение вверх по турнирной таблице обладали скрытым потенциалом для ниспровержения нормативных маркеров власти, таких как богатство, а также — и это особенно затрагивало болельщиков — место в социальной иерархии [218] . С марксистской точки зрения, которой придерживается, например, Я. Тейлор, футбол интерпретируется как средство изменения статус-кво: во время игры те, кто находится на нижних ступенях социальной лестницы, обретают доминирующий статус; однако, когда приходит время вернуться к работе, прежняя иерархия восстанавливается [219] . В этом и заключается смысл карнавала: мир переворачивается вверх тормашками лишь для того, чтобы впоследствии вернуться к норме [220] . Эти спорадические акты захвата власти находят выражение в языке маскулинности, в рамках концепции, интерпретирующей мужественность как конкурентоспособность, силу, жесткость, доминирование и агрессию. Социолог Дж. Липман-Блюмен так описывает этот феномен:
217
Считалось, что просмотр футбольных матчей, равно как и участие в спортивных мероприятиях, оказывает цивилизующее воздействие на рабочий класс, способствуя меньшему потреблению алкоголя и смягчая другие формы антиобщественного поведения. См., например: Eitzen 2014: 261.
218
Armstrong 1998: 8.
219
Я. Тейлор, цит. по: Giulianotti 1999: 40.
220
Armstrong & Tennenhouse 1989: 46; Бахтин 1990: 14–16.