Кривизна Земли

По большаку бревна возили на грузовиках немецкие солдаты, не годные к строю. От них Арнис, и потом сотни раз в годы войны, слышал «Лили Марлен». Ефрейтор Бек исправлял при случае немецкий язык Арни. На губной гармонике он играл окопную грусть о любимой девушке. Расстались под фонарем у казармы, свидимся ли? Молодой душой, открывшейся тяжкому миру, Арни принял немецкую сентиментальность и фатализм «Лили Марлен». Две загадочных, мистических строки канонического немецкого текста он понять не мог:

«Из тихого помещения (stillen Raum»), из земли

Почва подымает меня, словно во сне».

– Не бери в голову, – сказал ефрейтор Бек. – Из землянки ОН вылез в траншею.

Ранней весной Арнис набивал грядки в огороде, когда появился отец. Советские, отступая, бросили тюрьму. Сознательные арестанты: большевики и журналисты без конвоя поплелись за Красной армией. Расстреляны, сосланы НКВД. Националисты и уголовники разошлись по домам. Отец о чем – то спорил с мамой во дворе, кричал. В дом не вошел, на Арниса внимания не обратил, не говорил с ним. Не искал рыжий ранец, забытый в другой жизни. Вскоре уехал на подводе. Более никто его не видел и не слышал о нем. Вечером мама, отстегнув русую косу и ложась в постель, заговорила.

– ОН тебе хутор отписал. Земли много, больше, чем за Ханнелоре. Теперь, если женишься, не скажут – примак. Наше место хорошее на пригорке у леса. Мы там жили, помнишь ли. Отца осудили, мужики нас прогнали. Забылось все. Темные мы хуторяне.

– В лесу жила одинокая рысь. Однажды я ее видел.

Война, обернувшись вокруг себя, снова накатывала на латвийскую землю.

«И опустошу Я землю вашу, и изумятся ей враги ваши, поселившиеся на ней. А вас рассею между народами и обнажу вслед вам меч, и будет земля ваша пуста, и города ваши будут руинами».

Арнис счел, безопасней станет на хуторе, и поселился с мамой там, откуда они ушли много лет назад. Весной подсохла дорога. Он пошел на Немецкий хутор. Узнал знакомый ельник и безымянную речушку, убегавшую в лес. Следы запустения были повсюду, некому работать на хуторах. Гросмутер, старая хозяйка, умерла. На столе в большой комнате все та же скатерть с вышитым по-немецки «Бог накажет ленивых». Альбом в роскошном переплете и с замочком – когда-то девочки обменивались стишками и киноактерами, в ожидании любви. Шея и губы Ханнелоре пахли свежо и пряно. Нижнего шелкового белья Арни и представить не мог. Все было предопределено, когда он дергал Ханне за косички, и должно было свершиться за праздником конфирмации. Они легли в постель.

– Наконец-то, сказала Ханне. – Мы могли заняться этим много лет назад. Сделай нам ребенка.

– Мы не обсудили цвет свадебного платья.

– Фиолетовое с серым, шлейф понесут две маленькие девочки. Несбыточные сны, надо бы родиться раньше… или на другом берегу.

Они были счастливы целую ночь. Наступила пронзительная, отрешенная, сладкая ясность. Рассказал об отце, маме и Милде, и почему он был зачат и родился. О неразрешимом страхе повторить отца. (Слова «комплекс» Арнис не знал. Оно и не употреблялось. Жили без комплексов). Как не смог… с Яниной и прятался в вагонном туалете.

Утром Ханне подоила корову. Они снова разделись и пили теплое от вымени молоко.

– Давай поженимся, Ханне. Komm mit. Пойдем вместе.

– Некому заказать свадебную шляпку.

– Если победят немцы, останешься немкой. При русских будешь латышкой.

– Немцы не победят. Зря ОНИ полезли в эту страну.

– Арнис исправный, податливый, послушный латыш – думала Ханнелоре.

– Ищет, под чью бы руку лечь и задрать штаны для порки.

– Белых ног рижской девки Янинки испугался, сказала. – Вы… ты ее, пришел бы за мной до войны.

– Бу, бу – змея остзейская.

Немецкий фронт дрогнул под Тукумсом. Все смешалось, не понять, где наши. КТО НАШИ? Дезертиры неприкаянные, мародеры и беженцы стали опасны. Юрис добыл для друга автомат, пехотный «шмайсер». Арнис спрятал изящный грозный ствол в клети. Слова «пацифист» в латышском обиходе тогда не было. Высмеяла Ханне:

– Наш латыш себя боится.

Арнис шел молодым леском к Немецкому хутору. Выйдя стерней к оврагу, где зимой утопал в снегу, почуял сытный дух варева. На прогалине дымила колесная полевая кухня. Красноармеец – кашевар нёс охапку дров. Нежно-желтые на поруби поленья еще живы. Их нельзя бросать в мучительный огонь, пока не потускнеют цветом и изойдут легкой испариной. Русский увидел Арниса, бросил вязанку и подвинулся к винтовке, прислоненной к котлу.

– Не тронь ружья! – крикнул Арнис и скинул с плеча автомат. Русский еще переступил к котлу и неловко ухватил винтовку за цевьё.

– Не балуй, тихо сказал он, солдатики придут… поесть.

Он был стар, в глазах мгновеньем отразился ужас. И если бы не этот ужас, пронзивший и самого Арни, он бы повернулся и побежал. Так два человека, бредя во мгле, внезапно соприкоснувшись, кричат в страхе. Арнис выстрелил, лес ответил глухо. Бежал сквозь высокий и ломкий, мертвый еще малинник. Не я его, так он меня. Не узнает никто. На открытом месте держался рыхлый нездоровый снег, печатая тяжелые следы.

Вечером Арнис жестоко, скверно напился и ныл бессвязно, вжавшись лицом в маленькие теплые груди Ханне. Юрис смущенно молчал.

Прошел слух, будто в бывшем баронском лесу мародеры убили русского солдата, позарившись на горячую кашу. Стреляли, говорят, с десяти шагов. Юрис перечел автоматные патроны, одного не хватало.

На войне и вправду иногда стреляют.

Арниса призвали в вермахт. Значит, в 15 или 19 гренадерские латышские дивизии ваффен СС. Вместе с полицейскими карательными батальонами, они называются Латышский легион. Бумагу привез на велосипеде Юрис. Ему тоже принесли повестку с одноглавым когтистым орлом. Юрка, надеясь отсидеться, вступил в организацию «Даугавас ванаги». «Ястребы Даугавы» бессильно и бестолково поддерживали видимость власти в хаосе КУРЛЯНДСКОГО КОТЛА. (В сентябре и октябре сорок четвертого года две немецкие армии попали в окружение между Тукумсом и Лиепаей. Городок Талси в центре котла, как пуповина нарыва. В окруженных дивизиях запретили употреблять слово «котел», памятуя о Сталинграде. Называлось «Балтийский плацдарм». Последняя радиограмма из Берлина: «Не можем помочь ни делом, ни советом. Да поможет Вам Бог», держалась в строгой тайне. Немцы в Курляндии сдались девятого мая сорок пятого года).

Арнис собрал антенну, мог ее в минуты спрятать, и по ночам слушал Москву, Берлин. Берлин надеялся на чудо, под мистические речи Геббельса. Президента Рузвельта он называл главой всемирного еврейского заговора. Звучал марш Die Fahne hoch – „Знамена высоко». Москва, славя Сталина, освобождала народы. Поражала всеобщая ненависть.

Хутора, затаясь, ждали.

Арнис и Юрка ночевали на Немецком хуторе. Талси бомбили, обстреливали дороги. Мамуля пошла в соседнюю волость к сестре Милде. Дойдет ли. Апрель сорок пятого не был холодным и Ханне редко топила печь. В печи тлели головни, вспыхивая. Она подала болтанку из сушеного ревеня, что в добрые годы задавали скоту. После «Ястребов Даугавы» судьба Юриса в руках Легиона. Молодые же выйдут к морю и там пароходом в Германию. Или рыбацкой лодкой на остров Готланд.

Так решили Арнис и Ханне в бессонный час. Будь, что будет на чужбине. Не идти же ХОЗЯЕВАМ – батраками под безликого, бедного, неумелого колхозного управителя. Никто не сказал этих слов, так молчат об очевидном. По хуторам судачили, без злорадства: кто веснами пахал больше восьми гектаров, да работников держал, называется «классовый враг». Ему быть на Колыме. Мысль о жизни при Советах гнетет мрачной безысходностью.

Решение, казавшееся им рациональным, в самой сути интуитивно, как все человеческие поступки. В первый день добраться до местечка Попе. Дальше до побережья немцев нет. До Вентспилса пешком два – три дня. Там и обвенчаемся.