Кривизна Земли
Шрифт:
Феликс кое-что записывал. Про желтого пса и серебряный позумент. Он полагал свои фантазии чем – то извращенным и липким. Создатель своих миров. Дар небес.
Так прошло восемь лет. Отец неслышно ходит по комнатам, шепотом молится по ночам за упокой феликсова деда, архиерея – отступника. Задумавшись, вытягивает из брюк подол рубахи и вытирает очки.
Турбины ТЭЦ с ревом, который Феля привык не слышать, гонят электричество и тепло. Он свыкся с одиночеством, как с немым ревом турбин. Жизнь ему не по нраву, и он с ней не в ладу.
Узнал, на восьмой год собираются в шашлычной на Озерках. Приехал задолго, летний день уступил прохладному вечеру. Пришел без приглашения и приставил стул. Внимательно слушал и если забывал упереть ногой в пол, стул кривился и можно упасть.
Вынул Власову еще ракетницу
– Не убегу, выдохнул Феля. Губы распухли и не слушались.
Влас принес в КПЗ заявление: несчастный случай на встрече одноклассников. Никто не пострадал и претензий нет. Два аккуратных столбика подписей. Шашлычную он купил на слом.
– Ракетница, ты держи – не огнестрельное оружие. Не оружие. – Влас торопился и слушать сбивчивого Фелю не хотел.
– Пьян был – не признавай. Пьянство отягчает приговор. На суде проси у нас прощения. Получишь хулиганку и условный срок.
– Что Таня? – говорили неудачно и впопыхах.
– Уехала вчера. Тебе оставила телефон. А мне – до встречи в будущем году.
Звони ей в Питер. Бывай.
Петербургская квартира большая, но хозяевам уже стеснительно. У Тани и её чиновного мужа своя сложная жизнь. Феликс отдал в издательство рукопись в серию «Приключения на суше и море». Он сам был Человек на «Святой Анне» и потом скитался по северу Канады. Легко написалось: «Небеса опустились на воды и леса. Вечер. Испуганная птица метнулась». Нарисовал карту воображаемого путешествия. Места гибели шхуны и зимовок. Художник перевел рисунок под старинную карту.
Говорят, книга получилась не плохая. Хорошо продается в провинции.
Глава 2. Перфекционист
Письма из Латвии
Перфекционист – всегда отличник, умен – удачлив, карьерный. Педант, знает, сколько капель одеколона брызнуть утром на носовой платок. Всегда добивается своего, не чужд новшеств и голосует за умеренных консерваторов.
(Из нового делового английского словаря).
На дачу в Юрмале пришли гости, из тех, кто не забыл и захотел увидеться с НИМ через семь лет. Друзья разъехались или умерли. Из близких сохранился высоколобый гуманитарий, ныне трамвайный кондуктор со странной и объяснимой привычкой пересчитывать и пересчитывать в руке, не глядя, желтые медные сантимы. Другой, в жениной кофте, продает цветы у кладбища Шмерли. Вот странно: на еврейские могилы приносят не цветы, но камешки. Сказано» из каменистой пустыни вышли». Был и давнишний диссидент – абстракционист, яркий художник. Приятели перешли в разряд знакомых, бывшие знакомые, к счастью, не узнавали.
Учительница русского языка, закосневшая на классиках, накрыла цветную скатерть.
Здесь прошла половина жизни. Или три четверти. Кто же знает заранее, сколько ее осталось. Этот красивый город ОН не понимал и любил. Долго искал в телефонной книге на языке, который уже забыл, и позвонил Вере из уличного автомата, чувствуя давние уколы совести, их надо устранить для равновесия души.
В этом городе когда – то потрясала их молодая безудержная страсть. Вера давно замужем, без ребенка. Словно ждала годы его звонка и пришла. Опоздала на полчаса, вероятно все-таки колебалась, укрощая самолюбие. Ожидая, ОН думал, как нелепо тогда расстались. К тому были сложные и, казалось, неотвратимые события. И еще: после ранней и теплой весны вдруг промозгло похолодало. В ИХ парке на зазеленевших кустах лежал талый снег
и было сумрачно, безрадостно и ко всему равнодушно. Перестал ЕЙ звонить. Можно бы по человечески объясниться, но ОН был морально труслив, хотя ни слез, ни упреков не предполагал. Устал тогда от ее саркастических рассказов о прежних любовниках, и от белья пунцового цвета. Не находил, что ответить.– Прости, сказал ОН через семь лет. ЕЙ хватило чутья на простое будничное платье, без косметики. ОН смотрел, невольно изучая – погрузнела и жемчужные зубы стали матовыми. Вера поняла:
– Семь лет для женщины суровый срок. (Ах, не надо об этом – подумала). О муже не заговаривала.
– Прости, повторил Он. – Позже, вдали я понял, как ты была тонка, изящна и романтична. Лгал, он редко вспоминал о ней. Ее то задумчивую, то искрящуюся весельем поэтизацию жизни ОН полагал тогда ребяческой. Отстранялся. Сопротивлялся шумным летним поездкам в палаточный городок на озере. Вера сидела вечерами у костра и потом купалась голая при луне. – Нимфоманка, думал ОН тоскливо. Не знал, о чем говорить с дружелюбными обитателями соседних палаток, поедая их уксусные шашлыки, беспорядочные дни его напрягали. Но на островке посреди озера звенела паутина меж высокой травы. Приходил грустный дичавший кролик, ОН приносил вислоухому морковку. Взял бы в лодку, но в лагере собаки. Было жарко и небо высоко.
– Я другой человек сейчас, иного ума, интересов. Да и ты… увидел в вырезе летнего платья худые, беззащитные, прежние детские ключицы и не смог продолжить. Волшебно все прожитое с ней предстало крупно, судьбоносно и искренне и делало ЕЙ честь. Не ему же.
Горний воздух и миг белого прозрения:
– Я мог бы пройти жизнь с тобой.
– С моими внезапными бегствами в иные города, дурацкими стихами, глупыми покупками и невозможностью родить для тебя?
Он сжал ее теперь слишком мягкую руку выше локтя, поцеловал под нежным ухом.
В кафе за Домским собором подавали конопляное масло на черном поджаристом хлебе. ОНА спросила об Америке – надоевший и неумный вопрос, на который нет ответа, кроме банального О\'Кей. Но ОН уже снова чувствовал и понимал Веру: что думается по вечерам; кто там вокруг тебя; любишь ли кого в той дали?
– Америка у каждого, кто удосужится поднять зад с дивана, своя. ОН рассказывал, как летит с безумным грохотом перед окнами вторых этажей нью-йоркская надземка, врезаясь в Бруклин. О тишине садов Вирджинии. О величии Арлингтонского мемориала. Молчал и долго смотрел на Веру, все более узнавая. Рассказывал о пустыне Невады. Там нет ни птиц, ни растений, ни насекомых. Ночью звенит песок, если ветер. Вышел из желтой палатки в красный рассвет и ощутил рядом людей, они жили среди этих холмов тысячи лет назад.
– Они были дружелюбны ко мне и желали добра. В то утро я плакал и постарел.
– Ты все еще откровенен со мной… Поедем на старый дебаркадер, помнишь? В их первое лето совершенно негде было уединиться, ОН снял комнатушку на реке. По реке проходил катер и волны плескали у подоконника. Свою коморку они называли «дебардакер». Они были счастливы.
Таксист не знал старого дебаркадера на реке и когда подъехали было пустынно и уже темновато. Серо шумели и гнулись под ветром высокие камыши. Деревянный дом на барже заброшен и сходни просели до воды. По ним бесшумно пробежала большая собака и села рядом.
– Бедный псина, сказала Вера, ты один кого-то ждешь. Уедем, я здесь не могу. Собака потянулась и зевнула.
Их первое лето. Много лет по странной судьбе они жили неподалеку. ОН встречал иногда длиннорукую неуверенную девицу. Стрелки чулок висели криво. Когда необратимо поднялось латвийское движение за выход из рушащегося Союза, ОН, природный русак, справедливо полагая каждому народу право свободы, пришел к Дому Бениамина в центре города. Когда-то здесь жила богатейшая семья Латвии, сейчас был Дом писателей и стихийный штаб Народного Фронта. Небольшой зал, черного дуба, английская, немецкая и русская (теперь иностранная?) речь. ОН ожидал, как везде в те дни, долгих разговором и споров, но здесь уже делали дело, среди свежих кип листовок. Две интеллигентные латышки тихо беседовали с ним, он вступил в Народный Фронт, в третьей сотне по списку. (Вера стояла в пикетах с плакатом какой-то интеллигентской группы, требуя свободы поэтического самовыражения на всех языках).