Кривизна Земли

В августе был огромный и решающий митинг в центре города, они приехали одним трамваем и потому оказались рядом. Площадь насыщена единым чувством обретаемой свободы и будущее казалось голливудски – прекрасным. В толпе плакали и целовались. Стотысячевольтное напряжение. Они молча выбрались из наэлектризованной толпы и через час были у него. Вера спокойно прошлась по квартире, выделив взглядом полотно раннего Паулюка. ОН с ненужным энтузиазмом рассказывал запутанную историю картины. Получалось много действующих лиц – владельцы, воры, антиквары. ОН путал имена и страны.

– Не волнуйся, сказала ОНА, сбросила туфли и села на тахту, по-турецки поджав ноги. Красное солнце бурного и причастного к истории дня клонилось к закату. Они стали любовниками и в одно время и радостно проснулись утром.

Ушла из Латвии советская армия. Днем на телеэкране застыл кадр: забытый на взлетной полосе простенький чемодан и… самовар. Впрочем, самовар мог поставить находчивый оператор, для русскости сюжета. Назавтра ОН достал слежавшуюся с давней, давней службы гимнастерку и высокие десантные ботинки на неудобной шнуровке. Надраил пуговицы и звездочки на погонах. ОНА сказала:

– Похоже на цирк. Мистерия буфф. Великий воин Темутчин.

ОН вернулся из армии с бычьей шеей и развернутыми плечами и с таким чувством ответственности перед самим собой, что немедля взялся за первую же, неинтересную работу. В те несколько лет колыхалась легкой необязывающей волной новая рижская субкультура начитанных двадцатипятилетних. Философы поздних кухонь, модные парикмахеры. Фарцовщики – будущие кооператоры первого призыва. ОН принадлежал этой среде отчасти по рождению, и по своему гуманитарному факультету. Скоро ОН знал всех и его знали.

ОН, в форме, неспешно шел по центральным улицам. К нему обращались по – латышски и по-русски: о чем-то спросить, поспорить. Мужик в гражданском пристроился идти рядом и в ногу. – Отстань, сказал ОН, не порть картинку. Тяжелые прыжковые ботинки жали в подъеме, отвык. Полицейский спросил, есть ли разрешение на демонстрацию. Вера шла метрах в пятнадцати, ломая руки. У посольства России вышел из автомобиля подполковник, очевидно посольский сотрудник. ОН подтянулся и откозырял. Офицер усмехнулся.

– Игра в джентльмены и офицеры, – сказала ОНА. – К чему?

ОН уезжал из Латвии от бесперспективности и по охоте к перемене мест, думал – навсегда. Поминки, что ли, справили в пустой и уже чуждой квартире, никто не сказал: – Приезжай, когда сможешь. Конец ночи немного пах марихуаной. ОНА не позвонила и не пришла.

Сейчас до конца визы оставалось пять дней. Надеялся сказать ЕЙ нечто: убедить уехать, и обдумывал практику её гражданства в новой стране: туристская виза, гостевая, потом режим продления и хорошие курсы языка. ОН отличный юрист, сделал имя на тяжбах русскоязычных эмигрантов, бестолковых в первые годы новой жизни. Помог многим; липнувший имидж борца за справедливость язвительно изничтожал, отвергая ностальгические разговоры о прошлом. Коллеги называют его: «перфекционист».

Снял номер в дорогом отеле и ждал. В ресторане этажом ниже играл живой оркестр, танцевали. В его новой стране в ресторанах редко танцуют, неспешно ужинают при свечах, разговаривая о том и сем. В его новом городе больше доброжелательности… на единицу человеческого общения.

После одиннадцати погасла неоновая реклама. ОН понял, не выдержит еще одной ночи хотя бы без ее голоса и позвонил. Услышал спокойный, уверенный и вопросительный мужской баритон и положил трубку, не назвавшись.

В последний день из окна увидел, Вера вошла в холл. Невольно и впервые за годы побежал навстречу, но был лишь конверт у портье: «Я люблю тебя, это навсегда. Когда ты наконец уедешь. Звони мне каждый год в День нашего знакомства и любви. Со мной ты не будешь деловитым, целеустремленным, удачливым и довольным собой – счастливым. Прошлое всегда будет с нами, пусть – к радости. Его нельзя обменять. Твоя В». Подавая ему паспорт, портье сказал на хорошем английском:

– Леди, оставившая письмо, плакала.

Ожидая в аэропорту, ОН вспомнил ночи на речном дебаркадере, вода плескалась у окна. И остров на озере. Бедняга одинокий рыжий кролик, верно, погиб зимой. Напрасно и высокомерно мы полагаем, что время (нашей жизни) проходит. Время неподвижно и мы, как рыжий кролик, бредем вокруг него. Иногда спотыкаясь на круге о воспоминания. Лишь посвященным круг времени видится спиралью, идущей верх. Или вниз.

Когда ОНА пришла в самый первый раз? Кажется, был август. Эмоциональная память молчала. Можно бы позвонить, но ОН уже миновал желтую пограничную черту и шел к самолету.

Через год ОН приехал с ясной мыслью – склонить Веру к разрыву с мужем и уехать вдвоем: брак в Дании, например, оформят в два дня. Никто не встретил и ОН поехал к реке и дебаркадеру. Остановился у магазина купить собачьи галеты. Мелкая речная волна плескалась о баржу, собака не вышла. Он вскрыл пакет и положил укромно, пес обязательно найдет. Позвонил из кафе за Домским собором, где подавали конопляное масло на черных гренках. Вера настояла встретиться в ИХ парке, сидела в перемежающейся тени старого дерева. Черты лица размылись.

– Это мой сын? – выдавил ОН сухим горлом, заглянув в детскую коляску. Вера не смотрела на него. – Скажи хотя бы – сын, дочь? Взгляд повис над его головой, отчего ОН окончательно растерялся. Цветение лип пахло дешевым парфюмом. Предчувствие подступающей огромной, незнакомой радости охватило. Но ОНА молчала. Смотрела на свежие кроны городских деревьев, улыбнулась медленно, надменно и снисходительно из новой своей жизни.

Признания Доры

В Латвии умерла Двойра, Дора. Она и полагала там умереть, хотя с этой страной связаны грустные ее годы. О них Дора рассказывала урывками несколько лет кряду, в смутной надежде оставить память другому, самой же освободиться. Я стал этим другим случайно. А Доре ничто не помогло.

Она родилась в Московском форштадте – это в основном русская, густо и бедно населенная часть Риги. Но прежде обычный круг завершили ее родители, бежав из Петрограда в 19 году. Волочили чемодан лесом, лесом, потом через просеку и оказались в Эстонии. В Ревеле они не прижились: не было тогда критической эмигрантской массы с самодеятельными хорами, сплетнями и публичными обвинениями в связях с ЧК, с возможностью получить работу по весьма сомнительной рекомендации, и «достать квартиру» по взятке. Не было еще русских врачей, парикмахеров, контрамарок и даже газетчиков. Не было смысла учить эстонский с его шестнадцатью падежами. Родители вновь потащили по лесу чемодан и пересекши просеку, пришли в Латвию.

В младшие классы школы девочки являлись в белых воротничках и серых платьицах. Писали синими чернилами на подоле Б.Ж… Интимно отвернув подол, шифровали таинственный знак: «БЖ – бей жидов». В старших классах русско-еврейская молодежь заражалась социализмом, отчасти в пику родителям. И модно это было, какой – то чад. Искренне восхищались СССР, читали всё советское. Родственница Доры выехала в СССР и обосновалась в Ленинграде. Она не писала, что ночует пятнадцатой жиличкой в коммуналке на Лиговке.