Крокозябры (сборник)

Мефистофель моих тринадцати лет снабжал меня силами долгие годы. В шестнадцать я встретила человека, старше меня на двадцать три года, и полюбила его. За то, что он был высокий, худой, с черными волосами и глазами, орлиным профилем, узкими губами, а когда смеялся, язык его был виден и шевелился, как у змеи. Именно так и выглядел в моем представлении, согласно литературной и театральной традиции, Мефистофель. Кроме того, он говорил: «Я злой», и мне это нравилось, хотя злым он не был, это было позой, переименованной впоследствии в имидж. В процессе нашей совместной жизни мое «поклонение дьяволу» достигло апогея: я научилась двигать карандаш, не прикасаясь к нему, ставить ожоги пальцем, вызывать температуру, лечить. Парапсихологи затаскали меня по своим тестам, а моему мужу — лже-Мефистофелю все это категорически не нравилось. Он был материалистом.

После того как мы расстались, силы соблазна, от которых меня так оберегала бабушка, испытавшая их сполна на себе, толкали меня все дальше по пути бесконечных и бессмысленных приключений, и если культ зла был бунтом, то последующие годы стали выживанием в вызванном бунтом шторме. Я оказалась в пучине, где пенящиеся волны захлестывали с головой, и надо было выплывать, уворачиваться, тут уж было не до чего.

Глава восьмая 1928

В Поволжье пошел настоящий мор, и Виля с ужасом думала, что крестьяне, которые не слушали ее призывов и разъяснений, просто умирают один за другим голодной смертью. Ее семье ничего подобного не грозило, потому что все необходимое они получали «по блату», возникло такое новое словцо. Но не ради этого же мы «стреляли контру пачками» — такими словами было принято вспоминать о Гражданской войне. Если бы Виля не знала, что менять убеждения постыдно, как и не доводить дело до конца, она бы, как ее когдатошние соученицы, размечталась о любви. Сама себе это любовное настроение она объясняла как попытку бегства в область чувств из области великих свершений. Это искушение трудностями, сказала себе Виля, нельзя ему поддаваться. Тут же ей стало противно от этих мыслей: «искушение» — евангельское понятие, она совсем забыла об этом! Просто привыкла к слову, теперь только и слышишь об «искушении буржуазностью». А на призывы удаленного Троцкого к «ленинским нормам» теперь отвечают: «талмудист и начетчик». К чему бы это?

В мае 1928 года на Вилю снизошло прозрение. Оттого все не клеится, что, несмотря на возможность революции в одной, отдельно взятой и даже отсталой стране, коммунизм можно построить только одновременно во всем мире. Изоляция привела к тому, что страна ест себя поедом изнутри, а силы уходят на то, чтоб обороняться от империалистического натиска. Как раз только что были разоблачены члены II Интернационала, ставшие на путь вредительства коммунизму и чуть не буржуазной реставрации, а «центр жизни» переместился в Коминтерн, и Виле надо было туда, делать мировую революцию.

Виля никак не ожидала встретить в приемной комиссии черноусого, получалось, что через него она второй раз попадала туда, куда хотела попасть. Ее определили во французский отдел, но велели учить чешский, потому что для работы с чешской компартией кадров не хватало. Французские коммунисты — полностью свои, на советском довольствии, разногласий никаких, и язык Виля знает хорошо. У нее открылось второе дыхание. Более того, вскоре в Париж собрали делегацию, и ее включили в список. Она никогда не была в Париже, только слушала в детстве рассказы гувернантки-француженки, и отец рассказывал о Французской революции так, будто сам в ней участвовал. И на самолетах Виля никогда не летала, полеты — роскошь, самый дальний из воздушных путей шел до Берлина, с несколькими посадками, а в Париж и вовсе самолет отправляли впервые. Предстоящая поездка совсем окрылила Виолу, но тут ее призвала мать, которая за эти годы не стала ей ближе, и началась крайне неприятная беседа.

— Ты не полетишь в Париж, — заявила Нина Петровна.

— Конечно, полечу, — Виля и слушать не хотела всех этих глупых предупреждений об опасностях полетов. — Меня посылают, и я мечтаю увидеть родину революции. И небо. Второй раз такое не предложат.

— Положишь партбилет на стол, но не полетишь.

Заявление про партбилет было сильным, если учесть, что мать работала в аппарате самого Сталина.

— Но почему?

— Это говорю тебе не я, считай, что это приказ.

Виола вышла от матери расстроенная, надеясь только на то, что, когда она станет отказываться от поездки, ей скажут про приказ лететь и из двух приказов она выберет тот, который ей нравится. Но руководитель делегации только засмеялся:

— Баба с возу, кобыле легче. Осаждают со всех сторон: возьми их в Париж, а не хочешь, товарищ Цфат, так спасибо тебе, освободила драгоценное место. Катайся на конке по пыльной Москве.

Грустила Виола недолго: самолет разбился при первой посадке, и теперь ей стало ясно, что хотела, но не могла ей открыто сказать мать. Только почему она вообще оказалась в этом списке смертников? И как могла авиакатастрофа быть преднамеренной? Летчику приказали погибнуть вместе с двумя десятками коминтерновцев, и он нарочно взял и разбил самолет? В это как-то не верилось, но иначе было не объяснить предупреждения матери. Не мог же отдать приказ Сталин, но если это была запланированная диверсия, Сталин знал бы о ней и не допустил. Промучавшись неделю бесплодными размышлениями, Виола решила просто вычеркнуть из памяти этот самолет. И своего дважды «крестного», черноусого, который тоже был там. Почему она про себя его так всегда называла? Но теперь уже неважно, что он был Костей и что, возможно, оказался именно на ее месте. Виля сделала попытку выспросить что-то у матери, но та только поднимала брови: «Что ты несешь, как я могла знать, что он разобьется? Я вообще против воздухоплаванья, самолеты бьются, как посуда».

Виола хоть и смогла забыть Париж, который стал для нее этим злосчастным самолетом, но уже приобрела привычку думать часами и днями, просто как самостоятельное занятие. До сих пор она считала себя человеком действия. А теперь думанье привело ее к тому, что она не настоящий большевик, что нет в ней готовности принести в жертву ни сына, ни брата, ни родителей, и даже с собственной жизнью ей расставаться не хотелось. А для того чтоб победить, надо быть готовым отказаться от всего. Может, и не понадобилось бы, но надо знать, что можешь. А она не могла. Возможно, в этом причина того, что партийные товарищи ее не отвергают, но и не зазывают, что ее уберегли от обреченного самолета, а могли и пренебречь. Она есть, но ее могло и не быть. Или взять хотя бы большевистскую теорию «стакана воды». Она старалась ей следовать, но у нее это плохо получалась, она либо увлекалась и одергивала себя, либо выпивала стакан воды вместо секса.

17 июля 1928 года открылся VI конгресс Коминтерна. Народу понаехало великое множество. Она перезнакомилась с двумя десятками иностранцев. Одного Виола узнала, это был швейцарец Жюль, он был в их доме на торжественном ужине по поводу окончания гимназии. Тогда она боялась, что мать, с ее тогдашними идеями, станет нарочно сводничать, потому Виля и словом с ним не обмолвилась, а теперь товарищ Умбер-Дроз очень даже ей приглянулся. Но ему было не до нее, он возглавлял швейцарских коммунистов, а кличку ему дали на Западе — Око Кремля. Жюль будто знал, что этот конгресс возвысит его до небес, и заранее важничал.

На VI конгрессе было много странностей. Поскольку для Виолы он был первым, она странностей не замечала, но все много шептались, и до нее доходили слухи о каких-то таинственных знаках. Что конгресс переместили в Колонный зал Дома Союзов, что вслед за только что разгромленным II Интернационалом (Троцкий в ссылке в Алма-Ате, десять верных ленинцев приговорены к высшей мере, кто-то просто исчез) грядет чистка и в Коминтерне. Сталин объявил на конгрессе новый принцип: приоритет классовой борьбы. В связи с этим коммунисты должны были строго размежеваться с социал-демократами, которые вовсе и не собирались свергать буржуазные режимы в своих странах. А все эти режимы необходимо было свергнуть.

За полтора месяца, что шел конгресс, стало ясно: одни уедут домой сталинскими соколами, а другие вернутся побитыми собаками. Жюль превращался в одного из главных соколов. Был еще один, совсем молоденький, Жак Росси, на семь лет моложе Виолы, но уже — сокол. Красавчик — у Вили замирало сердце, когда они ходили по летней ночной Москве и он живописал ей новый мир, в котором не будет границ, сословий, религий, Жак был таким чистым и искренним, что в его устах этот мир уже будто настал, и Большая Дмитровка, по которой они шли, будто уже обросла небоскребами, и ведет она от Кремля прямо к парижской башне, построенной коммунистом Эйфелем.

Жак был прямым Вилиным «клиентом», французом. Удивительным в нем было то, что вырос он в семье польского богача, за которого его мать вышла замуж, и всю эту буржуазную жизнь он ненавидел, но в отличие от своих пролетарских товарищей ненавидел со знанием дела. Он не просто ничего не имел, а добровольно отказался от того, что у него было. Выглядел совершенным аристократом, а болел за рабочих. И отец — не отчим, а настоящий его отец — был рабочим. Разве могла представить себе Виля в то счастливое лето, что этот светящийся девятнадцатилетний юноша проведет двадцать четыре года в ГУЛАГе и все же выживет, напишет книгу пронзительных воспоминаний о «новом мире» сталинских зверств и переживет свою московскую спутницу на целых тридцать лет?