Кровь хрустального цветка

– Ай!

– Вон!

Уничтожающий тон Рордина вызывает буйство движений: Говард поспешно толкает на выход бледную Дольси – с прижатой к губам ладонью, позабывшую про подушечку для булавок, что остается валяться на полу.

Рордин выдерживает мой взгляд, пока дверь не щелкает, закрывшись за обоими портными, и я остро ощущаю, как его грудь поднимается и опускается в том же ритме, что и моя. Он тихо цокает языком, прежде чем стремительным шагом направиться к столу с кувшином и хрустальными бокалами. Рордин наполняет один водой наполовину, затем смотрит на него, молчаливый и неподвижный, пока мое сердце бьется где-то в горле.

Я понимаю, во что может перерасти этот момент. Чувствую, как тяжесть этой возможности давит мне на грудь, мешает дышать.

И тот внутренний голос вновь кричит, что надо бежать.

Рордин прочищает горло и, развернувшись, идет ко мне.

Наверное, я дура… но я любопытная дура. И этого еще никогда не происходило лично. Нас всегда разделяла дверь, эдакая маска, скрывающая суть деяния.

Рордин останавливается, лишь когда мы рядом настолько, что дышим одним воздухом, – лицом к лицу, глаза в глаза, на грани чего-то запредельного.

Между нами впервые нет никакой двери. Ничего, кроме разреженного воздуха, полного смеси наших запахов.

– Позволишь?

Да, прошу.

Киваю, отказываясь моргать, когда Рордин оттягивает вниз край ткани, словно уголок книжной страницы.

Каждых вдох приближает мою грудь к его прохладе, каждый выдох – вновь ее отдаляет, как перетягивание каната, которым я ежедневно занимаюсь внутри себя.

Частичка меня хочет быть ближе, остальное знает, что мне нужно держаться, на хрен, подальше, что Рордин – это океан, который хлынет в легкие и утопит, если я в него упаду.

Рордин опускает взгляд, ледяной и пристальный, он останавливается на округлой груди и мельчайшей точечке боли, достаточно глубокой, чтобы выступила бусинка крови.

Я должна знать.

Голова склоняется, соски твердеют, плоть так сильно предвкушает его прикосновение, что становится неуютно.

Кожу дразнит прерывистый выдох.

Моргаю – и атмосфера переменяется.

Рордин вдруг стоит ко мне спиной, и я слышу, как покручивает бокал, чтобы перемешать воду…

Ни крови. Ни смазанного следа.

Их нет.

И я ничего не почувствовала. Даже легчайшего касания. Как будто Рордин изо всех сил постарался, чтобы его не осталось.

Засевший у меня внутри тяжелый камень очень похож на разочарование.

Рордин идет к двери, не позволяя мне даже бросить взгляда на его лицо. Мерцает ли в его глазах неудовольствие? Неудовлетворенность?

Отвращение?

Настолько ли все плохо, что мне нельзя видеть?

– Сегодня вечером подношение не понадобится.

Сердце ухает в пятки, в горле набухает ком, не давая нормально вздохнуть.

Эти слова…

Кислота, что льется прямо мне на кости.

Он крадет тот садистский трепет, что я испытываю во время ежевечернего ритуала, и заменяет его вот этим – столь же отстраненным, словно во время принятия подношения нас таки разделяла дверь.

Рордин останавливается, держа ладонь на дверной ручке.

– Сиреневый.

Трясу головой, устремляя остекленевший взгляд на его затылок.

– Что?

– Под цвет твоих глаз, – бормочет Рордин, прежде чем потянуть дверь на себя – и исчезнуть из виду.

Веки, трепеща, смыкаются, отгораживая меня от мира.

Я истекала кровью за завтраком, но Рордин почему-то не потребовал от меня окунуть ногу в ведро воды.

Это что, наказание какое-то? Способ заставить меня нарушить привычный распорядок дня? Потому как похоже именно на него.

Рордин нанес удар и свалил.

Раздается тихий стук, и я вижу, как Говард просунул голову в дверной проем и осматривает комнату блестящими глазками-бусинками.

– Он ушел?

– Ушел, – прочищаю горло, наблюдая, как Говард крадется внутрь так, будто пол усеян горячими углями. – И ему понравился красный.

Говард спускает очки пониже, изучает меня поверх оправы.

– О?

Киваю.

– И я хочу платье с низким вырезом сзади. И чтобы бедра облегало.

Портной хмурит брови, его глазки распахиваются шире, а щеки пунцовеют.

– Но… но, Орлейт, моя дорогая… тогда ты не сможешь надеть корсет. Для такого случая это очень, очень вольно!

– В этом и смысл, – цежу я, вытаскивая остальные булавки из той чудовищности, которую навертела на меня Дольси.

Если уж я и должна присутствовать на балу, то я не позволю запихнуть меня в то, в чем невозможно дышать.

– До тех пор, пока ворот остается у горла, в остальном даю вам творческую волю, Говард. Вы постоянно говорите, что хотели бы одеть меня как куклу. Что ж… попытайтесь.

Портной долго на меня смотрит, прежде чем разразиться бурной деятельностью, болтовней и выразительными жестами, которые вызывают у меня улыбку.

Рордин хочет меня наказать? Хорошо.

В эту игру можно играть вдвоем.

Глава 8 Орлейт

Солнце садится, окрашивая облака мягким фиолетовым оттенком.

Стоя среди этого шедевра цвета и света, что постоянно сменяется, я наблюдаю, как Рордин шагает к лабиринту деревьев, окружающих земли замка…

К моей Черте безопасности.

Он добирается к дальнему углу, где лес встречается с отвесной скалой, и начинает обход – прогулку вдоль моей Черты, пока не исчезает в лесу. Не уходит в места, в которые я, надеюсь, не попаду никогда.

За этими деревьями случается плохое.

Широко распахнутые, невидящие глаза.Запах пылающей смерти.Твари, что ворвались в…

Прочищаю горло. Ненавижу Рордина за то, какую дыру он проделал в моем распорядке дня. Теперь я сижу вся в смятении, размышляю над временем, а ему, не сомневаюсь, насрать.

Он получил, что желал.

Услышав резкий писк, я бросаю взгляд через балконные двери на сумку, которую повесила на угол резной кровати. Так как весь день у меня отнял Говард, я так и не добралась к Шэю… а значит, в сумке до сих пор сидит мышь.

Бедняжка.

Снова смотрю вниз с балюстрады, наблюдаю, как Рордин идет вдоль опушки, и хмурюсь.