Кровавая ассамблея

Когда мы спустились в столовую и сели за стол, Гаврила осмотрел Катерину с сомнением, а потом поинтересовался у меня шепотом:

— А разве ж это не платье Лизаветы Федоровны?

— Оно самое, — не стал скрывать я.

— Да как же ж так?! Или разбойники какие на барышню напали, обобрали всю?

— Разбойники, Гаврила, разбойники! — согласно покивала Катерина, макая ломтем хлеба прямо в яичницу, которая так и плавала в вытопившемся сале. — Обобрали меня всю, горемычную. Под орех разделали, негодяи!

Вот говорит она эти слова, а у самой в глазах блеск проглядывает, словно смеется. И ведь не поймешь по ее тону, всерьез ли она сокрушается, или же издевается.

— Бывает… — с горьким сожалением вздохнул Гаврила.

А может и впрямь разбойники на нее напали? Раздели до гола, обобрали до нитки, да еще и надругались, отчего она и подвинулась рассудком слегка… Такое вполне возможно, особенно если учесть, что обнаружил я ее в такой части города, где без шпаги и пары пистолетов и днем-то лучше не появляться, не то что ночью темной.

У любой барышни от такого может ум за разум зайти, а уж память потерять и вовсе немудрено. Особенно, если речь идет о таком нежном создании…

Вспомнив губы Катерины, напитанные сладкой влажностью, я даже глаза призакрыл на мгновение. Приятное это было воспоминание, волнующее. Интересно, а сама Катерина еще помнит этот поцелуй?

Я незаметно покосился на девицу. По ней было не похоже, чтобы в эту минуту она думала о нашем с ней поцелуе. Она старательно вымакивала ломтем хлеба сало вместе с яичным желтком, и с превеликим аппетитом отправляла себе в рот. И громко причмокивала от удовольствия, словно и в самом деле употребляла утиную грудь под брусничным соусом, а не куриные яйца с ломтями зажаренного до хруста поросячьего сала.

Спохватившись, я попросил Гаврилу открыть бутылку бургонского, что тот и не замедлил сделать. Поблагодарив слугу, Катерина попробовала вино, довольно покивала и для чего-то показала мне большой палец.

— Отличное вино! — похвалила она. — А я уж решила, что ты позабыл о своем обещании.

А я ведь и в самом деле забыл. Совсем другими вещами были заняты мои мысли все это время.

Когда с ужином было покончено, и бутылка бургонского подошла к концу, я проводил Катерину в ее комнату. Оба мы были изрядно захмелевшие, и, пожелав покойной ночи, я хотел было отправиться спать, но Катерина меня окликнула:

— Алёшка!

— Чем могу служить? — немедленно отозвался я, очень надеясь, что девица все-таки вспомнила о нашем недавнем поцелуе.

— У тебя найдется несколько чистых листов бумаги? И еще что-нибудь… — она указательным пальцем начертила в воздухе какие-то каракули. — Чем пишут.

— Я распоряжусь, чтобы Гаврила принес вам бумагу и писчие принадлежности. Вы желаете написать кому-то письмо?

— Мне некому писать! — неожиданно резко отозвалась Катерина. — Точнее, я не помню, кому могла бы написать письмо. Я просто хочу привести в порядок свои мысли.

Разумно, хотя и несколько не ко времени. Я кивнул и хотел отправиться прочь, как девушка меня снова окликнула:

— Алёшка!

— Что?

— Ещё один вопрос. Личный… Где у вас тут туалет?

И снова я ее не понял. И слова все вроде как знакомые, но употребляет она их так странно.

— Я не совсем понимаю, сударыня…

Тогда Катерина приставила ладошку ко рту и громко прошептала:

— Мне бы по малой нужде сходить! Где у вас можно это сделать?

Я прошел в комнату, присел у кровати и достал из-под нее ночной горшок.

— Вот, сударыня. По малой нужде можно и сюда, а Гаврила утром приберет.

С видом несколько растерянным, Катерина взяла горшок, покрутила его и уставилась на меня, слегка приоткрыв рот.

— Горшок? Ты сейчас серьёзно? Да как же я на него усядусь-то?..

Она нисколько не притворялась, в самом деле пребывала в полном недоумении. Это ж надо так памяти лишиться — имя свое помнит, а вот как на ночной горшок зад пристроить, тут у нее совсем понимания нет… Странно это как-то.

— Коль уж совсем приспичит, то во дворе «нужник» имеется. Только темно там сейчас. Я вам свечу на столе оставлю, только вы уж дом не спалите. Обидно будет очень.

— Не волнуйся, не спалю…

Ещё раз пожелав покойной ночи, я отправился к себе. Мне кажется, что уснул я еще до того, как упал на кровать. Во всяком случае никаких таких подробностей в памяти у меня не осталось.

Проснулся я по обыкновению рано, все в той же позе. Половина лица у меня была измята, как будто во сне я даже не ворочался. Страшно хотелось пить, и на столе я обнаружил серебряный поднос с полным стаканом воды. Должно быть Гаврила ночью озаботился.

Выпив всю воду залпом, я окликнул слугу, и он помог мне привести себя в порядок. Следовало отправляться в усадьбу сиятельного князя Бахметьева, где сегодня вечером намечалось проведение очередной ассамблеи с танцами, картами и разными подвижными играми. Так что мне надлежало встретиться там с генерал-полицмейстером Шепелевым Яковом Петровичем, где мы вместе должны были провести осмотр на предмет выявления всякого рода «слабых мест».

«Слабыми» у нас было принято называть различные места на подобного рода мероприятиях, через которые предполагаемые злоумышленники могли бы проникнуть на территорию и учинить какие-нибудь разбойные дела.

Конечно, усадьба Бахметьева и без того охраняется весьма неплохо, но одно дело сохранить в целости одного единственного человека, а совсем другое — несколько сотен гостей, которые вскорости после начала ассамблеи непременно напьются и начнут куролесить. А все ведь люди знатные, при деньгах и украшениях. Всякое там может случиться…

Выбрав камзол, который, по моему мнению, наиболее подходил для нынешних дел, я снял со стены шпагу, повесил ее себе на бок, на ее же место водрузил отцовский палаш. Полюбовался. Да, тут ему, пожалуй, самое место. Сестрицам моим он ни к чему. Разве что Санечка время от времени пофехтовать любит, но для ее руки больше подойдет рапира, нежели этот настоящий боевой палаш, повидавший на своем веку немало всяческих ужасов. А уж кровью как он умылся! И представить страшно…

Проходя мимо Олюшкиной комнаты, в которой остановилась Катерина, я замер, прислушиваясь. Из-за двери не доносилось ни звука. Убедив самого себя, что не делаю ничего предосудительного, а просто забочусь о состоянии своей постоялицы — и только лишь! — я осторожно, придерживая рукой, приоткрыл дверь комнаты. Заглянул внутрь.

Катерина крепко спала, свесив с кровати голову и одну руку. Волосы ее тоже свисали до самого пола, почти скрывая лицо светлой спутавшейся занавеской. Лизино платье висело на спинке стула, а значит спала Катерина совершенно голой. Впрочем, это и так было видно: одеяло сползло ниже торчащих лопаток, и мне хорошо была видна ее обнаженная спина.

Безуспешно стараясь не смотреть на девушку, я тихо проследовал к столу. Здесь в беспорядке были раскиданы листы бумаги. Некоторые из них были скомканы, некоторые и вовсе валялись на полу. Нож для очинки перьев торчал, воткнутый прямо в столешницу, а несколько перьев были безжалостно искромсаны. Одно перо, сильно обрезанное, высовывалось из открытой чернильницы, а песочница с песком для посыпания чернил не была даже открыта. Свеча сгорела без остатка — видимо, задержалась за столом Катерина до поздней ночи. Или до раннего утра…