Кровавый год

Третья сила — купеческая. Хотя это неправильное название. Они — и разночинцы, и торговцы, и промышленники-мануфактуристы. Новые люди. Не все из них богаты, но все предприимчивы. Им нужна торговля, нужны рынки. Кяхта — это их мечта, путь в Китай, к богатству. Промышленность — заводы стоят, работать некому. Нужны рабочие руки, нужны законы, регулирующие труд. Трудовое законодательство, вот как это называется в будущем. Финансовая реформа — им нужны устойчивые деньги, банки, кредиты. Частная золотодобыча в Сибири — тоже их интерес. Богатеть хотят. Понятно. Их лидеры — Андрей Родионович Баташов, промышленник с Урала, хваткий мужик. И Лазарев, армянин. Они про деньги, про дело. Про прогресс, но по-своему. Назовем их «Партия Дела».

Три фракции. Три силы. Они будут спорить, будут торговаться. Будут пытаться протащить свои интересы. Землю, торговлю, привилегии. Всё это важно, конечно. Но все эти вопросы потом, в Думе, в Сенате будут решать. Постепенно. Не сейчас…

Сейчас самое главное, чтобы проголосовали за Конституцию. За мой Закон. Закон, который скрепит эту новую Россию, не даст ей развалиться под напором старых обид и новых амбиций. Закон, который даст мне власть, чтобы вести страну вперед. Вот что по-настоящему важно. Вот что стоит на кону.

* * *

Взяли Ожешко в Риге тихо и незаметно. Тут же на корабль и в Кронштадт.

Следствие длилось недолго, дольше пришлось ждать членов военного трибунала — я решил, что нашего товарища будут судить сами поляки-офицеры. Те самые первые 44 человека, которые перешли на мою сторону под Оренбургом и число которых сократилось до 38 — Чеснов Курш, первый предатель, где-то тайно захоронен, несколько человек сбежали или погибли в боях. Остальные верой и правдой мне служили, кто-то более успешно, кто-то менее. Росли в чинах и званиях, с каждой военной кампанией ширился на груди орденский иконостас. На суд смогли прибыть двадцать два офицера, часть из них была с красными бантами депутатов Земского собрания, а часть прибыла прямо из действующей армии. Самый именитый среди них, бывший поручик конфедератов и правая рука Крылова, генерал-майор Казимир Чекальский возглавил трибунал. Обвинителем вызвался Жолкевский, уже восстановленный в звании, активно добивавшийся успехов на политическом поприще и уже успевший блеснуть на трибуне в Разумовском дворце.

Почему я так решил, зачем отдал судьбу арестованного Ожешко в руки соотечественников? Немного по-иезуитски, да? Тут все просто, как дважды два. Дело не только в том, что предатель — наш старый боевой товарищ, наверное, самый заслуженный из всех поляков, и уже в силу этих обстоятельств имеет право на особое отношение. Для меня важнее другое — хотел, чтобы доверие ко мне Привислинского края и его лучших представителей ничем не омрачилось. Вплоть до того, что готов на оправдательный приговор.

Оправдания не случилось.

Анджей запираться не стал и вывалил все в подробностях. И про свои мотивы, и про то, как все вышло. Собственно, началось его падение с прибытия в Петербург. Сперва подкатили местные поляки, потом нарисовался французский посланник маркиз де Жуиньи и секретарь посольства шевалье де Корберон. И те, и другие давили на больную мозоль — на печальную участь шляхетства, к которому Ожешко принадлежал, чьи идеалы разделял всеми фибрами души.

Генерал-майор Чекальский не выдержал и, позабыв о своей роли, от которой требовалась беспристрастность, громко сказал:

— Пан Анджей, я не понимаю… Ужель ты в ум взять не мог, какую страшную участь уготовили наши вольности польской державе? У тебя что, толкового комиссара в дивизии не было? Прибыл в нашу армию «Центр» с юга вместе с генерал-поручиком Суворовым комиссар 1-го ранга Николай Смирнов, умница каких поискать, самородок и полиглот. Сколько у нас было разговоров, на многое он нам глаза открыл. В том числе про то, что давно у горла панства людский нож замер — того гляди в дело пустят. И как можно было помогать тем, кто нашу родину стал рвать на части?

— Я с французами связался, а с пруссаками сражался.

Тут уж я не удержался, вставил пару слов от себя:

— С пруссаками сражался, а помогал австрийцам! Мы вообще сперва думали, что против нас действует цесарский агент. А как взяли тебя, поняли: Париж твоей информацией, кроме военно-технических секретов, активно делился с Веной. И на ней австрияки строили свои военные планы. Вот так вот!

— Да что там толковать! Анджей! — зарычал Жолкевский. — Ты бы сперва с нами поговорил по душам. Я-то документы о разделе Речи Посполитой внимательно изучил. Спасибо пану министру Безбородко, предоставил возможность. Чтоб ты знал: Вена и Берлин навязали Петербургу этот раздел. Вот, кто враг Речи Посполитой, а не русские!

— С пруссаками он сражался… — вдруг встрепенулся молодой поляк из заводской дивизии. — Я-то в Кенигсберге был, все видел своими глазами. Ты, генерал, Чике Зарубину позавидовал, успехам его. На стенах редута у Бранденбургских ворот славы искал. Был приказ провести отвлекающую атаку, а ты… погнал нас на решительный штурм. Сколько опытнейших бойцов-южноуральцев положили. Зачем?

Ожешко окончательно сник.

— Прошу… Казните меня. Казните как предателя, но не как труса. Как военного. Не виселица, не карнифакс. Расстрел. Умоляю!

Ему пошли навстречу. Приговор был единогласным: казни достоин, но за подвиги великие пойти навстречу и лишить жизни расстрельной командой в кронштадтском рву.

Малиновое солнце зависло над горизонтом, раскрашивая мир странными красками. Бывшего генерал-майора в расстегнутом мундире без орденов вывели к месту казни. Он шел уверенно и спокойно, смирившийся со своей участью. Быть может, даже мечтавший о смерти. Сам встал к кирпичной стенке. Попросил не завязывать ему глаза, не сковывать руки.

Члены трибунала разобрали ружья и по одному патрону. Построились в шеренгу. Такую честь они решили оказать своему товарищу. Я от них не отставал. Встал сбоку, чтобы командовать. Обнажил саблю.

— Не стоит, Ваше Величество! Сам буду приказы отдавать! — твердым тоном выкрикнул Ожешко. — Последняя воля моя: передайте мадемуазель Максимовой, что я очень виноват перед ней. Что прошу прощения, что подвел, что предал нашу любовь!

Он распахнул на груди мундир, открыв белую рубаху.

— Капральство! Под курок! Капральство, пальба будет! Заряжай в ружье! — офицеры заработали шомполами. — Капральство! Целься прямо в сердце! Пли!!!

Раздался залп. Ожешко упал. Раздался общий вздох, полустон.

Я развернулся и двинулся на вал освежить огнем горевшее лицо прохладным балтийским ветерком. Где-то вдали, на материковом берегу, в Петергофе, у самой, наверное, кромки воды стояла Максимова и ждала известия. Страшного, такого, которое перечеркнет навсегда ее жизнь, превратит в «вечную невесту». Где найти слова, чтобы вернуть ее к жизни? Чтобы продолжить свою столь нужную людям работу. В том же Доме ветеранов, под который я уже выделил Царскосельский дворец со всеми его флигелями и строениями.