Крупные формы. История популярной музыки в семи жанрах
Шрифт:
Я ушел из The New York Times в 2008 году без каких-либо претензий – наоборот, я считал, что мне невероятно повезло шесть лет кряду не делать ничего, кроме как слушать музыку и писать о ней. Правда, 2000-е были не самым удачным временем для моей профессии: и музыкальный, и газетный бизнесы находились в состоянии перманентного финансового кризиса, под угрозой того, что их платные клиенты превратятся в интернет-неплательщиков; иногда я чувствовал, что обслуживаю сразу две умирающие индустрии. Кроме того, я с удивлением заметил, что мои интересы слегка меняются: я не становился менее одержим музыкой, чем раньше, но споры о ней перестали доставлять мне удовольствие. Если мир отказывался признавать величие замечательного поп-сингла “Lose You” шведской певицы Линды Сундблад или игнорировал целую стопку мрачных, но остроумных компакт-дисков рэпера Старлито, а с другой стороны, толпы фанатов собирались на концертах The Black Keys, которые казались мне скучнейшей гаражной рок-группой, – что ж, возможно, не имело смысла слишком пылко против этого возражать. Периодически мне удавалось вызвать общественное неодобрение. Моей последней рецензией стал текст о концерте напыщенного британского автора-исполнителя Джеймса Бланта, которого я нашел прям-таки вызывающе необаятельным – в тексте в итоге было использовано слово “отталкивающий”. Но на фоне спада продаж компакт-дисков и фрагментации музыкальных жанров мне казалось извращением тратить несколько абзацев в Times, чтобы рассказать читателям, что некий весьма относительно популярный музыкант, о котором они, возможно, даже никогда не слышали, не заслуживает их внимания. Зачем это было нужно? Зачем вообще
Многие критики периодически задаются этим вопросом. А для тех, кто занимается популярной музыкой, он еще актуальнее, поскольку между ними и песнями, о которых они пишут, по распространенному мнению, есть большой промежуток – странные, ученого вида взрослые, вынужденные снисходить до “детишек”, фанатизм которых держит на плаву музыкальную индустрию. Саймон Фрит, один из первых по-настоящему проницательных британских критиков, писал о сложных неписаных правилах, формирующих наши суждения на тему музыки. В 1987 году он высказался на тему неизбывности идеологических установок рок-критики:
Ключевой аргумент рок-эстетики связан с аутентичностью. Хорошая музыка – это аутентичное отображение чего-либо: человека, идеи, чувства, общего опыта, духа времени. Плохая музыка неаутентична, она не выражает ничего. Самое распространенное ругательство в рок-критике – это слово “пустой”; в пустой музыке нет ничего, она сделана только для того, чтобы прийтись по нраву публике и добиться коммерческого успеха.
К тому времени, разумеется, уже стало модно глумиться над рокистским стремлением к аутентичности. Но самого этого стремления трудно избежать в любом жанре. Формулировка Фрита побуждает нас посмеяться над штампами рок-критики. Но параллельно писатель заставляет нас осознать, что “рок-эстетика” в этом определении оказывается вполне применима и к новой, поп-ориентированной критике, все так же презиравшей “пустую” музыку, подобно авторам из рок-среды (Бой Джордж и другие лидеры движения “нью-поп” были одержимы стремлением не показаться пустышками). Один из способов, с помощью которых некритические предубеждения проникали в критическое письмо, – это дескрипторы, функционировавшие как завуалированные оценки. Когда песня описывается как “проникновенная” и “душевная”, это безусловный комплимент. Но может ли песня быть одновременно душевной и дурацкой или бездушной, но замечательной? Если нет, то “душевный” – это не дескриптор, а просто синоним слова “хороший”. Точно так же Фрит абсолютно прав насчет слова “пустой”: это почти всегда – оскорбление, за которым прячется мнение о том, как именно музыка должна работать. Очевидно, не все дурные песни – пустые. Но все ли пустые песни – дурные? Знаменитый продюсер Брайан Ино в конце 1970-х изобрел тихий, легкий, лишенный ритма музыкальный жанр, который он назвал “эмбиентом”. В сопроводительном тексте к альбому “Ambient 1: Music for Airports” 1978 года Ино изложил несколько заповедей эмбиента, в том числе закон, по которому эмбиент-музыка должна быть “в равной степени вызывающей интерес и пригодной для игнорирования”. Можно ли сказать, что “Music for Airports” – гениальный пустой альбом? Вызывает ли он интерес? Должна ли музыка быть интересной, чтобы быть хорошей?
Люди, слушающие много музыки, часто подозрительно относятся к правилам и законам – порой кажется, что они работают лишь до тех пор, пока появится какой-нибудь музыкант с богатой фантазией и их отменит (сочиняя текст к своему альбому, Ино делал хитрый ход: показывал нам, как новый музыкальный жанр может по-новому определить даже такое вроде бы интуитивно понятное словосочетание, как “вызывающий интерес”). Тем не менее именно наши допущения и предубеждения – можно сказать, наши предрассудки – позволяют нам осмыслять музыку, а может быть, и наслаждаться ей. Фрит утверждал, что далеко не только критики испытывают стремление отделить хорошую музыку от плохой: “Даже если, будучи ученым, занимающимся поп-музыкой, я не могу с авторитетом указывать на плохую музыку (мой авторитет тотчас же неминуемо будет поставлен под сомнение), в качестве обычного поклонника я постоянно занимаюсь именно этим. Это входит в джентльменский набор любого меломана”. Многие сегодняшние слушатели постулируют, что любят все виды музыки, и некоторые из них действительно имеют это в виду. Но мы никогда не сможем поверить человеку, который будет утверждать, что любит всю музыку. Как можно иметь музыкальный вкус, буквально не имея никакого вкуса?
Карл Уилсон – канадский музыкальный критик с богатым воображением, задавшийся именно этим вопросом. Точнее, на самом деле он задался другим вопросом: почему так много людей любят песни Селин Дион, канадской исполнительницы баллад, у которой в 1990-е было множество хитов? В 2007 Уилсон выпустил книгу “Let’s Talk About Love” (“Давай поговорим о любви”) – в честь альбома Дион 1997 года с тем же названием; та запись разошлась более чем тридцатимиллионным тиражом, а внутри нее была, в частности, “My Heart Will Go On”, по сей день – одна из самых популярных песен, кем-либо когда-либо записанных. Подзаголовок книги звучал как “Путешествие на край вкуса”; Уилсон был заворожен Селин Дион именно потому, что он находил ее музыку абсолютно невыносимой. Он критиковал ее за “пустоту”, а еще описывал песни Дион как “R&B, из которого изъяли секс и лукавство” или “французский шансон, очищенный от остроумия и душевности” (отсутствие понятной жанровой приписки, разумеется, – одна из причин, по которой Дион стала именно поп– звездой). Уилсон предполагал, что ни разу не встречал ни одного поклонника певицы, несмотря на то что их счет у нее шел на миллионы, и волновался, что попытка полюбить ее музыку дестабилизирует его и в профессиональном, и в психологическом плане. “Возможно, я проваливаюсь в кроличью нору релятивизма, – размышлял он. – Если даже в случае с Селин можно придумать аргументы в ее пользу, означает ли это, что хорошего и плохого вкуса, а также хорошего и плохого искусства вообще не существует?”
Проект завершился успехом – или неудачей, в зависимости от ракурса обзора. Уилсон узнал много нового о жизни Дион и пообщался с некоторыми ее фанатами; он сходил на концерт и тщательно изучил альбомы певицы. Тем не менее он остался то ли похвально верен своим вкусам, то ли упрямо неспособен выйти за их границы (ближе всего к последнему он оказался при просмотре крайне эмоционального телесериала “Девочки Гилмор”, где “My Heart Will Go On” озвучивала печальную сцену; Уилсон осознал, что откликается на торжественно-романтичные фиоритуры Дион, по крайней мере, на протяжении нескольких минут). Автор признавал, что критики, как и все слушатели, озабочены желанием накапливать “культурный капитал” – другими словами, казаться модными. Поэтому он знал, что его стойкое сопротивление старомодным, слащаво-сентиментальным образцам шоу-бизнеса, а также картинно-пафосной манере пения Селин Дион объяснялось, главным образом, стремлением казаться рафинированным меломаном. Французский социолог Пьер Бурдье писал, что “вкусы – это прежде всего «антивкусы», отвращение, вызванное ужасом или острой непереносимостью («тошнотой») от вкусов других”; мы любим то, что любим, поскольку ненавидим то, что ненавидим, и не хотим, чтобы нас путали с отсталыми, невежественными людьми, которые любят то, что мы ненавидим. Но в конце концов, Уилсон почувствовал желание оправдать свой вкус – не потому, что он единственно правильный, а потому, что он – его собственный. Он предложил размышлять о музыке не столько как о политике, по поводу которой мы склонны спорить с нашими соотечественниками, сколько как о романтической любви, которой мы обычно наслаждаемся вдалеке от посторонних глаз. “Когда мы в кого-то влюблены, то не хотим, чтобы все остальные тоже были влюблены в этого человека, – написал он. – Если в него влюблен хотя бы еще кто-то один, то это уже довольно проблематичная ситуация”. Это яркое сравнение, но вывод, к которому оно нас приводит, – грустный, по крайней мере для тех, кто пребывает в восторге от исторически присущей популярной музыке способности делать наши частные увлечения и привязанности публичными. Как минимум с 1960-х годов споры о музыке часто были прежде всего спорами о той или иной социальной идентичности. Страшно даже подумать о том, что сейчас нам предлагается унести наши музыкальные вкусы домой и свернуться с ними калачиком на диване. Страшно подумать, что пятьдесят лет бесконечных споров, возможно, подходят к концу.
Как кто-то может это слушать?!
В 2001 году британский писатель и критик Ник Хорнби опубликовал в журнале The New Yorker эссе, ради которого пошел на необычный для себя эксперимент – он отслушал десять
самых популярных альбомов в США по данным, представленным в выпуске Billboard от 28 июня. Это, разумеется, не были малоизвестные записи, но Хорнби раньше не слышал ни одной из них. Он был известен как меломан: в его библиографии есть роман “Hi-Fi” 1995 года о владельце музыкального магазина, легший в 2000-м в основу одноименного фильма. Но Хорнби, по собственному признанию, не был в курсе современных вкусов. Он с горечью признавался, что тяготеет к своему “частному топ-10”, полному “до отвращения чувствительной” музыки с “вежливой, вдумчивой иронией”; в качестве образца он упомянул инди-группу Pernice Brothers, писавшую песни на богатом литературном языке, и джазового музыканта Олу Дара. “Народный” топ-10 был для него сродни аттракциону ужасов, и он написал остроумное эссе об услышанном. В нем нашлась “жизнерадостная” поп-панк группа, певшая о мастурбации, а также пара хип-хоп-команд, радостно попирающих “либеральные ценности” (“Мы не очень любим оружие, хвастаться безудержным потреблением и мизогинию”, – пояснил Хорнби от лица либералов). В нем нашелся унылый хард-рок и “качественный покладистый R&B”. Единственный альбом, который он смог вытерпеть от начала до конца, принадлежал Алише Киз; остальной список заставил его почувствовать себя окончательно оторванным от реальности. Хорнби задумался о своей с любовью собранной музыкальной коллекции – о том, как здорово звучали для него все эти пластинки и как далеки они были от современной популярной культуры: “Я больше не буду обманывать себя, считая их поп-музыкой – сегодня это определенно не она”.Двадцать лет спустя актуальности не потеряли ни текст Хорнби, ни кое-какие альбомы, не сумевшие произвести на него впечатление (поп-панк-группа называлась blink-182, и с тех пор она стала краеугольным ансамблем для целого поколения, R&B-проект назывался Destiny’s Child, и сегодня его обычно считают не просто “качественным” и “покладистым”). Те, кто пишет о музыке в наши дни, как правило, делают это не столь бесцеремонно – а может быть, просто не так честно описывают свою реакцию на прослушанное. Скептики вроде Сола Аустерлитца когда-то беспокоились, что так называемый поптимизм приведет к тому, что взрослые люди станут расхваливать песни, записанные для тринадцатилеток, превратив музыкальных критиков в лакеев тин-попа. Вместо этого музыкальные критики принялись хвалить буквально все на свете. Сайт Metacritic с 2001 года отслеживает профессиональные оценки культурных продуктов, переводя каждую рецензию в цифровой показатель – оценку от 0 до 100, – а затем подсчитывая и маркируя тем или иным цветом средний балл. Результаты оказываются чрезвычайно интригующими – они показывают не только то, что любят критики, но и то, как они работают. К концу 2010-х тенденция была очевидна: отзывы на фильмы, телешоу и видеоигры широко варьировались – средние баллы оказывались зеленого (61 и выше), желтого (от 40 до 60) или красного цвета (39 и ниже), а многие позиции вызывали полярные оценки. Музыкальная же секция выглядела совершенно иначе: почти любой альбом в любом жанре получал зеленый средний балл – обычно в районе 70–80 пунктов. Желтый встречался реже, а красный – почти никогда. Этот феномен никак не был связан с подростками и с жанром “поп”; он говорил лишь о том, что музыкальные критики, когда-то знаменитые своей придирчивостью, практически перестали писать отрицательные рецензии.
Можно предложить несколько подходящих объяснений этого феномена. В индустрии, где авторами все чаще были фрилансеры, редакции, как правило, поручали рецензировать ту или иную запись журналисту, которому она уже была так или иначе интересна – а не тому, кто должен будет потратить пару недель на погружение в незнакомую дискографию (в 2010-е годы самым влиятельным критиком в США можно было назвать Энтони Фантано, самопровозглашенного “самого трудолюбивого музыкального гика в интернете”, который предпочитал не писать, а говорить, – его веские и вдумчивые суждения о музыке публиковались в виде полемических видео на персональном YouTube– канале). В соцсетях армии фанатов порой набрасывались на критиков, ругавших их любимых артистов, – возможно, некоторые авторы стремились избежать такого рода внимания к себе, по крайней мере на подсознательном уровне. А еще по мере того, как культурный климат оказывался все более политически поляризован, музыканты научились позиционировать себя в политических или псевдополитических терминах – как визионеров и вдохновителей. Бывает непросто сказать, что ты равнодушен к альбому, если записавший его артист известен как борец за равноправие темнокожих, за более справедливую репрезентацию женщин, за бодипозитив или лучшую осведомленность в вопросах ментального здоровья. Куда проще сосредоточиться на написании текстов о музыке, которая тебе нравится.
Эти процессы хорошо сочетались с возникновением новой модели поп-музыкального успеха. В 2010-е, после того как музыкальные магазины устарели, то, как люди слушают музыку, стали определять стриминговые сервисы, и это изменило звук поп-мейнстрима. В теории популярность платформ типа Spotify могла привести к еще большей фрагментации, потому что они позволяли слушателям с легкостью исследовать в том числе и самые далекие жанровые пространства. Но на практике Spotify вместе с конкурентами, Apple Music и YouTube, способствовали, наоборот, консолидации поп-музыки. Освободившись от необходимости принимать решение, за какие альбомы они хотят платить деньги и добавлять их в свои коллекции, миллионы слушателей стали тяготеть к одним и тем же звукам. В эпоху стримингов поп-чарты заполнились мрачноватыми, атмосферными песнями, в которых разговорные, охотно задействующие сленг тексты сочетались с битами, вдохновленными хип-хопом. Новые поп-звезды черпали вдохновение в самых разных источниках, но их записи отлично сочетались друг с другом в онлайн-плейлистах, вытеснявших альбомы в качестве доминирующей формы музыкального потребления: подростковый клубный идол Джастин Бибер, томящийся от любви поющий рэпер Дрейк, юное дарование с печальными песнями Билли Айлиш, наблюдательная певица и автор песен Лорд, грустный тусовщик Пост Мэлоун. Именно эта эволюция натолкнула меня на написание книги, которую вы держите в руках; как вы наверняка заметили, многие ее главы заканчиваются примерно одинаково – портретами широко известных артистов, стремящихся сбросить с себя бремя жанровой идентичности. “Я вообще-то не умею петь, но попытаюсь, – сказал мне Пост Мэлоун. – Если есть классная мелодия, никто не сможет перед ней устоять”. Некоторые критики поначалу скептически отнеслись к эксперименту музыканта, но по мере того, как Пост Мэлоун утверждался в качестве хитмейкера, рецензии стали более благосклонными. Согласно отчету Nielsen, компании, аккумулирующей статистику прослушивания музыки в разных форматах, его третий альбом “Hollywood’s Bleeding” стал третьим в списке самых прослушиваемых записей 2019 года. На агрегаторе “Metacritic” он сиял зеленым цветом, как и почти все остальные альбомы, выпущенные в том году, – с оценкой 79 баллов из 100.
Мне не с руки слишком резко критиковать этот тренд, потому что я и сам был его частью. В 2008 году я покинул The New York Times, где в основном писал короткие рецензии, и устроился в The New Yorker, где стал сочинять более длинные тексты об интересовавших меня людях. Некоторые из них были музыкантами – но я ни разу не написал ни слова о музыкантах, которые казались мне плохими. Подобно все большему количеству музыкальных критиков, я практиковал именно тот подход, который проповедовал Карл Уилсон: холил свои критические обиды и антипатии втихомолку, наедине с собой, а энтузиазм охотно выставлял на всеобщее обозрение. За десятилетие с лишним, прошедшее после того концерта Джеймса Бланта, я больше ни разу не употребил в печати слово “отталкивающий”. Иногда я задумывался – а не стала ли поп-музыка, вопреки постоянным опасениям по поводу ее упадка, наоборот, лучше за последние лет двадцать? Или, по крайней мере, ближе к моим вкусам? В 2000-е рок-н-ролл отступил, в 2010-е аккуратненькие песни о любви тоже практически исчезли; пришедшие им на смену хип-хоп-биты хорошо попадали в мои многолетние пристрастия (я вспоминаю, как в конце 1990-х обрадовался, найдя в музыкальном магазине Кембриджа, штат Массачусетс, бутлег DJ Screw, первопроходца из Хьюстона, создававшего замедленные психоделические ремиксы хип-хоп-треков, – кто бы мог подумать, что его туманные эксперименты во многом предвосхитят саунд поп-музыки 2010-х). Многие сетовали на однообразие “спотифай-попа” – но еще большее количество людей, очевидно, не имело с этим никаких проблем. Возможно, новые технологии сделали поп-музыку более эффективной – то есть более точно предоставляющей людям то, чего они на самом деле хотят. Возможно, нам всем стоило бы меньше жаловаться.