Крушение антенны
Шрифт:
Человек в грязной серой шинели выскочил в ответ из конюшни, поднял голову вверх:
– Вот дак дети! Вот дак дети! Кажного женить пора. Детский до-ом! У Виктора усы в поларшина, девок на кажном шагу прихватывает! Детский до-ом! Ка-лония! Тьфу!
– и, вглядевшись в свой плевок, спокойно: - А расчет без месткома не имеете крепостного права. Прошли эти времена.
Слуховое окно с шумом захлопнулось, потом опять открылось, и - зловеще:
– Я созову школьный совет, Стремоухов. Ты так и знай. Управа найдется. По-матерному ругаться нельзя.
– Созывай.
Человек
в клубах холодного пара громыхала в столовой очередь - за хлебом стучали кружки, надувался пыхтеньем громадный самовар и за обычным:
– С добр-утром!
– Не толкайся.
– Отстань.
– Не пищи.
– А ты не лезь.
– Холодно-то как.
– Добр-утро.
чей-то визгливый голосок в хвосте очереди пропел:
– А Шкраб опя-ать френч разорвал!
Но Шкраб торжественно и не обращая внимания:
– Дети! Кто сломал антенну?!! Кто смел сломать антенну?!!
не получив ответа:
– Антенна сломана и лежит на земле. Стеклянная изоляция, конечно, лопнула. На кой шут учить тогда азбуку Морзе, не понимаю.
– Кто ломает антенны? Какая нечистая сила ломает антенны? Это уж вторая сломанная антенна.
Грузно сел за деревянный пропаренный стол, уткнул бородку в руку, услыхал приказ: "локти снять со стола", сдернул локти и ощутил перед собой большую обычную кружку с горячим чаем; большим куском хлеба тюкнули об стол. Тогда, словно вспомнив что-то, поднялся, подошел к другому столу:
– Агния Александровна, опять Стремоухов дерзит. Подействуйте хоть вы на него, бога ради. Сил никаких нет.
Агния Александровна встала, закуталась крепче в потертый платок, вышла наружу. Утро еще не веяло весной, грозилось морозом, метелью. Прошла в дворницкую, там у стола сидел Стремоухов и писал. Смутился, написанное спрятал. Спросила грустно:
– Опять у вас, Иван Петрович, нервы шалят?
В ответ - грубо:
– А какого чччорта он лается?
– Это Леонид Матвеич-то лается! Стыдно вам так говорить.
– Конечно, лается. Будто я у него антенну сломал. Стану я антенны ломать, как же. И без того - делов, делов... не оберешься.
– Вы ему должны простить; ведь, издерганный, нервный человек, всем известно.
– А я не издерганный? А я - не нервный? И потом... да ну его к чччортовой матери!
– Если будете ругаться, я уйду.
– Не буду я ругаться.
– Вы - словно ребенок; с вами и нужно поступать, как с ребенком.
Подошла, погладила по голове.
– Ну, Иван Петрович, ну, Ванюша: извинитесь вы перед ним: ну, что вам стоит?
– Ладно, извинюсь. А жить не буду.
– Куда же... в деревню?
– Хоть в деревню.
– Деревня вам ничего не дает, сами говорили. И потом... С кем вы в деревне в шахматы будете играть; Леонид Матвеич в деревню ходить не будет.
– И леший с ними, с шахматами. Все равно: сказал уйду - и уйду.
В минуте напряженного молчания
заколебалась-заискрилась-замучительствовала странная линия; казалось, перешагнешь ее - и нет возврата, все пойдет по-новому, да так, как не шло никогда в мире: широко - вольно - просторно, легко задышит грудь... Но– Что ж? Вольному воля, Иван Петрович.
– Вольному воля, Агния Алексанна.
Вышла, постояла на крылечке дворницкой, вдохнула крепкий, с морозом, ветер, пошла в дом. Чаепитие кончалось:
– Ты приготовил по математике?
– А я историю не сделала.
– Передай кружку.
– Дежурный, чаю.
– Я думаю, все-таки, что царь Борис играл личность в истории...
– Личность в истории... Роль, роль личности в истории... Дурак!
– Сам тетеря.
– Ба-атюшки! А у меня реферат не кончен. Ну вот, пол-странички не дописала... И совсем забыла.
– Деж-журный, чаааю!
Подошла, нагнулась к лохматой голове:
– Он извинится, только больше служить не будет, уйдет.
Шкраб вскочил:
– А это еще хуже, - кем его заменить? Лучше пусть не извиняется...
Сорвался с места, хотел бежать в дворницкую, да окликнули с дальнего стола:
– Леонид Матвеич, пробуйте радио.
Не понял:
– Какой там радио, когда антенна...
– Антенну водрузили, все в порядке.
– А... в изоляция?
– Изоляция цела.
Подошел поближе, не шутят ли; нет, спина у Коли Черного такая надежная, крепкая; пятнадцать лет парню, а хоть сейчас в солдаты: просмоленая, морская кость, от погибшего на фронте отца-матроса в наследство досталась. Набил полные щеки хлеба, жует-торопится: боится, до звонка не поспеет.
– Почему же... так быстро?
– А разве долго нужно? Позвал Сережку, набили поперечину на запасной шест, я слазил, да и прикрепил. А проволока цела.
А Сережка - напротив, тоже жует словно на перегонки:
– Фик ли копаться... ням-ням-ням... На урок опоздаешь.
Агния Александровна сзади:
– Сережа, сколько раз говорено, чтобы не произносить слова "фик".
– Я и не произношу... ньгам-ньгам-ньгам... я только так сказал...
Но уже с чердака, из слухового окошка, выглянул Шкраб: верно, антенна высилась на ближайшей сосне, гвоздила хмурое, смутное небо, чуть заметно покачиваясь от ветра. Бросился в телефонную; как всегда наедине, любовно погладил самодельный распределитель, надел на ухо подвязанную на веревке телефонную трубку с ненужной разговорной чашкой и тотчас же в трубке запищало, затэнькало, запело:
– Тэээээээ-тэ-тэ-тэ... Пиии-пи-пи... Пи-пи...
Сошел в столовую, там ватажно, с грохотом вставали из-за стола, крикнул в гам:
– Дежурные, к радио! Кто дежурный?
– Коля Черный и Мара.
– Коля Черный и Мара, к аппарату.
– Действует, Леонид Матвеич?
– Работает... Молодцы, ребята.
Первый разговор в телефонной.
Комариным писком:
Вагоны-вагоны... погрузили-погрузили... в Петроград... доставлены в Москву...
Низко, часто, ясно, без хрипа: