Крушение надежд

Кто-то крикнул «лесбиянкам»:

— Давай минет!

Руфина и Рая переглянулись, подбежали к сидящим мужчинам, опустились на колени и с удовольствием принялись за дело. К тому времени всех остальных девушек тоже раздели, приговаривая:

— Подписываем герлов на фак.

И началась оргия, «фак-сэйшн», уединялись с девушками по комнатам, потом обменивались ими между собой, и так всю ночь…

* * *

Утром все выглядели помятыми, не выспались, медленно передвигались по комнатам в обнимку. Кто-то еще вяло пытался заниматься сексом, стоя прямо у дверной притолоки, пока остальные безразлично проходили мимо.

Моня заваривал кофе для гостей, подозвал Руфину с Раей:

— Ну, девчонки, показали класс тусовки. Где вы всему этому научились?

Они захихикали:

— Где же еще — в райкоме комсомола!

— В райкоме?!

— Ну да. Нас после школы взяли на работу в райком, техническими секретарями. Там все этим занимаются.

— Ага, значит, такие кадры лучше всего куются в райкомах комсомола. А ваши еврейские мамы знают про это?

— Догадываются, конечно, грозились забрать нас из райкома.

Все снова оделись в свои, костюмы и платья и, выходя сдачи, выглядели вполне обыкновенно. Моня сказал маме, что это студенты и студентки. Раиса Марковна провожала их глазами из окна. Она всю ночь слышала шум и женский визг со второго этажа и сейчас ворчала:

— Ой, опять Моня привез этих студенток. А какие теперь студентки? Азохен вей, какие студентки. Это не студентки, а анекдот! — И презрительно добавила: — Все шиксы [61] .

Но ошибалась, ведь среди девиц были и еврейки.

61

«Азохен вей» — ироническое восклицание на идиш, а «шиксами» на идиш называют женщин нееврейского происхождения, в данном случае речь шла о русских.

40. Поджог синагоги

Приехал на дачу к Моне Алеша Гинзбург:

— Монька, хочу пожить у тебя несколько дней. Буду писать стихи вдали от городской суеты, настоящие стихи, а не эпиграммы…

Осенней ночью они с Моней сидели вдвоем за бутылкой коньяка, Моня вспоминал недавний загул:

— Говорил я тебе, что от фестиваля молодежи у нас останутся следы. Взять хоть этих охламонов хиппи. Увидел я их в действии. В их движении, по-моему, главное — безграничное блядство. Но как хороши эти юные бляди! Представляешь, они сказали, что научились разнообразному искусству секса в райкоме комсомола! Я сочинил новый анекдот: хозяйка публичного дома решила выдвинуть кого-нибудь из своих проституток в комсомол и рекомендует одну из них: «Руфочка, ты у нас самая популярная, все клиенты хвалят твое обслуживание. Мы решили рекомендовать тебя в комсомол». Руфочка смущенно отвечает: «Что вы, мадам, в какой комсомол? Меня мама и к вам-то не хотела отпускать».

Алеша рассмеялся и спросил:

— Ну и что ты нашел в этих молоденьких поблядушках? Дуры, наверное…

Моня глотнул коньяк, согласился:

— Интеллект в их головках не ночевал, дуры дурами. Но зато какая длина бедра!

Алеша усмехнулся, ему хотелось говорить о поэзии:

— Сколько ж в тебе, Монька, похоти! Сегодня я гулял по вашей Малаховке и написал про евреев, хотел, чтобы в стихотворении присутствовал такой обобщенный образ.

— Ну, извини, старик, что я заболтался. Ну-ка, прочти.

Малаховка

Когда душа моя в тисках Страданья и сомнения, Когда пульсируют в висках То грусть, то сожаления, Тогда люблю я побродить Средь жителей Малаховки, В беседах с ними находить Их остроумья маковки. Все, что они ни говорят, Про дело иль безделье, Все — нескончаемый каскад Еврейского веселья. Его сумели проносить Через века изгнания; И стыдно мне при них грустить И привлекать внимание. Я за столом у них сижу, Меня зазвали лакомки. И бодрость вновь я нахожу Средь жителей Малаховки. За разговорами у них, За рыбой фаршированной, Я слушаю, и я притих, Сижу, как зачарованный. Ведут беседы с хитрецой И с угощеньем лакомым. Куриным супом и мацой, И гоменташем маковым. И о судьбе, и о делах Проходит речь пространная, И вспоминается в речах Земля обетованная. И их история встает Передо мной незримо — Как изгоняли их народ Из стен Иерусалима. И как столетья протекли, Бесправные, голодные, Но сохранить они смогли Свои черты народные. Терпели предки тех людей Погромы, унижения, Но не теряли их корней Потомков поколения. И заражаюсь я от них Примером их веселия, И забываю дум своих И грусть, и сожаления.

Моня слушал и довольно улыбался:

— У нас ведь на еврейские темы ничего не публикуют. Но в самиздатском журнале «Евреи в СССР» будут рады это напечатать. А среди малаховцев мне придется распространить самому. Но все-таки идеализация жизни евреев — это твое поэтическое преувеличение. Всю малаховскую кодлу ты не знаешь. Евреям в Малаховке живется не так уж весело. Сохранять свой юмор и еврейское достоинство им не просто.

В это время с улицы послышались отдаленные крики и в окнах засветились и задрожали всполохи огня.

Моня подошел к окну:

— Алешка, пожар! Горит где-то рядом! Бежим туда!

Они выскочили на улицу и побежали в направлении огня и криков — горела малаховская синагога [62] . Пламя уже охватило стены, вверх валил густой дым. На свет пламени и запах дыма сбежались ближайшие жители, вызвали пожарную команду и пытались спасти деревянное здание, обливая водой из ведер. Больше всех суетился и бегал с ведрами русский паренек Миша. Моня спросил его:

— Что случилось?

62

Осенью 1959 года в Малаховке была сожжена синагога и погибла сторожиха.

— Дядя Моня, поджог! Я сам видел двух убегавших поджигателей. Погнался было за ними, да где там. Вернулся помогать тушить.

Неподалеку у забора лежала сторожиха, укутанная в ватник. Она тяжело хватала воздух ртом, задыхалась от дыма. Люди оттащили ее в сторону, и Алеша, как умел, делал ей искусственное дыхание.

Прибежали раввин и верующие старики-евреи, они размахивали руками и хватались за головы:

— Ой, вэй!.. Какое горе, какое горе на нашу голову!.. Ой, вэй!.. Наша синагога, наша Тора, наша древняя Тора!..

Раввин особенно убивался, рвал свою длинную бороду, плакал:

— Наша Тора сохранилась в испанском изгнании, ее спасли от фашистского поджога… А теперь она погибнет! Ой, вей!..

Рядом с ними стоял Наум Коган и с горечью тряс давно ослабевшими кулаками:

— Эх, если бы я мог задержать на две-три минуты дыхание, я бы спас Тору. Нет в моей груди прежней силы, не могу я глубоко вдохнуть.

Моня быстро спросил:

— Что надо сделать, чтобы спасти Тору?

Коган недоверчиво посмотрел на него:

— Вы, вы хотите попробовать?

— Я могу задержать дыхание. Что надо?

— Надо облиться холодной водой и глубоко вдохнуть, задержать дыхание, зажмурится и быстро кидаться внутрь сквозь огонь. Пока горят только стены, крышу еще не охватило, внутри огня еще нет. Но это страшно опасно.

— Я сделаю, — Моня схватил ведро воды, облился с головы до ног и крикнул старикам: — Где хранится ваша Тора?

— Там, там, — раввин дрожащими руками указал направление. — В шкафу у восточной стены [63] . Вот ключ к шкафу, она заперта.

63

Тора должна всегда храниться в «священном ковчеге» — шкафу у восточной стены.