Крылатая гвардия. «Есть упоение в бою!»
Шрифт:
Привычка, выработанная в полетах, зачастую обретала вторую жизнь на земле. Запомнилось, как во время разговора с товарищами Василий Мухин поворачивал слегка опущенную голову и, как в бою, бросал зоркий взгляд серо-голубых глаз вверх, на собеседника. Войну этот замечательный летчик закончил Героем Советского Союза, сбив девятнадцать немецких самолетов.
Фронтовая жизнь заставляла меня не раз задумываться над ролью командира в управлении боем, иначе и нельзя. Комэск возглавляет группу, свое подразделение и идет впереди него ведущим. Он первым встречает противника и атакует его. Не мало ли это – первым напасть на врага? Бой ведь не единичная атака, это – целый комплекс маневров, взаимных действий группы летчиков, которыми нужно управлять. Целесообразность действий группы на совести командира и зависит от его умения в ходе боя представлять боевую обстановку, разумно оценивать ее, правильно строить маневр, увлекая товарищей личным примером на схватку с противником. Это уже искусство командира.
Слетанными экипажами, не раз бывавшими в бою, управлять легко. Командир и летчики хорошо понимают друг друга: маневр ведущего вполне ясен подчиненным, а ему известны возможности каждого бойца. Получается единая, всеобъемлющая гармония воздушного боя. Принцип фронтовой дружбы – сам погибай, а товарища выручай, – прочно занявший главное место в боевых действиях эскадрильи, окрылял моих товарищей, вселял уверенность при выполнении самых трудных и сложных заданий.
Наша эскадрилья потерь в боях не имела, хотя битых машин бывало немало.
…В начале октября 1943 года группа возвращалась после удачно проведенного боя, в котором Саша Хлебалин уничтожил фашистский самолет. Прошли Днепр. Вторая половина дня – и солнце у нас сзади. В отсветах его лучей четверки Амелина, замыкающей группу, почти не видно. Прикрываясь рукой от солнца, бросаю взгляд в ее сторону, думаю, не перейти ли амелинской группе на правый фланг…
И что вижу! Один из наших самолетов крутит бочки… Надо сказать, летчикам иногда в конце боевого задания разрешалось выполнять фигуры сложного пилотажа, но, конечно, не на поле боя и не на маршруте, а уже над аэродромом, под прикрытием своих.
Возмущенный бездумной выходкой пилота, приказываю:
– Прекратить выкрутасы! Жить надоело?
И вот не прошло, наверное, и двух минут с момента моего замечания, как самолет Хлебалина атаковал, используя слепящие лучи солнца, Me-109 (Саша шел замыкающим в четверке). Мы тотчас бросаемся на помощь, но уже поздно. Пара только развернулась, а противника и след простыл. Вот так, можно сказать, по-глупому, случайно оборвалась жизнь летчика-истребителя…
Но бои продолжались. Наш плацдарм на Днепре расширялся. Работы у полка было достаточно. Мне порой пиходилось летать и со своей, и с первой эскадрильей. Летчики наших подразделений хорошо понимали друг друга на земле и в воздухе. Никаких проблем, никаких недоразумений в полетах не случалось. Борис Жигуленков, братья Колесниковы, ведомые Алексеем Амелиным, – прекрасные, надежные бойцы!
И вот однажды мы пошли вместе на задание восьмеркой. Они летят сзади и выше, выполняя роль сковывающей группы. Задачу, возложенную на это звено, не назовешь легкой – решительными действиями им придется отвлечь на себя вражеских истребителей и создать этим выгодные условия для прорыва моей группы к бомбардировщикам противника.
Запрашиваю представителя авиации на командном пункте о воздушной обстановке в районе:
– Есть ли самолеты над целью? Как погода? С земли отвечают:
– Над нами чисто. Слышен шум моторов – подходят бомбардировщики противника. Торопитесь!
Мы уже видим немецкие самолеты. Тремя группами, девятка за девяткой, они идут на высоте 2500–2700 метров. На флангах «юнкерсов», спереди и сзади, а также над ними по два – четыре «мессершмитта».
Медлить опасно – враг близко от объекта! Мы уже не успеем занять выгодное положение для начала боя – нет превышения над противником, да и направление для атаки не совсем удобное. Но после моей команды: «Амелин, выходи вперед на четверку… Остальные – за мной, в атаку!» – вся группа почти на встречных курсах левым разворотом стремительно и неудержимо атакует головную девятку «лапотников».
Фашисты ошеломлены нашей дерзостью: рушится их боевой порядок и огневое взаимодействие. Мы сбиваем двух «юнкерсов», один из них – ведущий, видимо, командир этой девятки. Гитлеровцы не выдерживают наших яростных атак и, сбрасывая бомбовый груз на свои же войска, уходят на запад.
Моя четверка, преодолевая огонь «мессершмиттов», бросается на вторую группу. Еще один «лапотник» рухнул на землю! Остальные отделываются от бомб, как и первая девятка, и также удаляются в западном направлении.
Тут в эфире тревожный сигнал Амелина:
– Кончай, Кирилл, с «лапотниками». Набирай высоту! Одолели, стервецы! Житья уже нет…
– Всем наверх – к Амелину!
И наши машины на полных оборотах моторов потянулись ввысь. Враг понял, что его преимущество кончилось. Продолжая огрызаться, «мессершмитты» направились вслед за своими «юнкерсами». А мы вернулись в зону прикрытия и приняли прежний боевой порядок.
Радость переполняла мое сердце: сбить семь фашистских самолетов, обратить в бегство умного и жестокого врага – это ли не победа небольшой группы истребителей! И мой личный счет пополнился еще тремя вражескими машинами. Да, домой возвращались мы не с пустыми руками…
На аэродроме нас ожидало поздравление от командующего фронтом. А вскоре по авиационным частям распространилось обращение командования корпусом к рядовому, сержантскому и офицерскому составу, в котором говорилось:
«…Полк С. Подорожного за неделю воздушных боев уничтожил 50 фашистских стервятников, потеряв при этом три самолета.
Летчики, особо отличившиеся в боях: К. Евстигнеев, сбивший 7 самолетов противника, И. Кожедуб – 6, А. Колесников – 5, по два – А. Амелин, П. Брызгалов, В. Мухин, Б. Жигуленков, Е. Гукалин и другие.
Так, 3.10.43 года летчики второй эскадрильи трижды вступали в бой с самолетами противника, и всякий раз враг панически покидал поле боя. Сбив семь самолетов противника, летчики без потерь вернулись на свой аэродром. В тот же день девятка Ла-5 этого подразделения встретила три группы бомбардировщиков с истребителями общей численностью более 60 самолетов и принудила противника к тому, что он сбросил бомбы на головы своих войск».
В конце обращения стоял призыв, ко многому нас обязывающий: «Бить врага так, как его бьют летчики 240-го полка!»А войска нашего фронта нацелились уже на Кривой Рог и Кировоград. Чтобы не отстать от наступающих частей, полк в конце октября перелетает на полевой аэродром, расположенный в районе Кривого Рога, между рекой Ингулец и железной дорогой.
Двое суток идут непрерывные жаркие схватки. Жизнь на аэродроме – необычнее не придумаешь: через летное поле на высоте 10–15 метров проносятся «мессершмитты», взлетающие с площадки, расположенной совсем рядом, по соседству. Взаимной штурмовкой ни нам, ни противнику заняться некогда – все усилия сосредоточены на передовой, откуда слышится гул боев, пулеметно-пушечная трескотня дерущихся в воздухе самолетов. Купола парашютов раскрываются совсем близко к аэродрому, там же падают горящие машины.
А сражение на земле напоминает Прохоровку: на подступах к Кривому Рогу, на северо-западной его окраине, разгорелся танковый бой. Сотни машин стоят одна против другой, как дуэлянты, на открытом поле.
Но у нас в небе свои дела – идет схватка с девяткой «юнкерсов» и восьмеркой «сто девятых». Наших на этот раз много: четыре четверки! Мы бьемся почти над танкистами. Разгорается бой не на жизнь, а на смерть. «Юнкерсы» полыхают и падают на землю. Я вижу, как одного из них, отколовшегося от группы, добивает Павел Брызгалов: при выходе из атаки он не отходит далеко от «юнкерса», а пикирует сверху и с малой дистанции дает очередь. У фашистского бомбардировщика отваливается правая плоскость, и он, кувыркаясь, падает вниз…
Брызгалов из эскадрильи Ивана Кожедуба. Ходил он ведомым своего командира, потом сам водил в бой пару, возглавлял четверку в сковывающей группе. Паша – крепыш среднего роста, с полным румяным лицом, гордой осанкой, уверенным взглядом – сильный воздушный боец. И в этом слове сказано много! И посадка в кабине у Паши под стать выправке на земле – горделивая: летчик зорко наблюдает за воздухом, отыскивая противника на всех высотах. Как и Мухин, Брызгалов сбил 19 самолетов врага, стал Героем Советского Союза.
На третьи сутки базирования в Зеленом нам пришлось поспешно возвращаться в свои Косьяновские хутора. Что ж, война есть война… На всех машин в эскадрилье уже не хватало. С разрешения командира полка я беру, буквально вталкиваю, в фюзеляж своего самолета пилотов Попко
и Карпова, и улетаем вместе с последней группой, которую ведет Сергей Иванович Подорожный.На малой высоте следуем вдоль переднего края. Зенитки противника тут же открывают огонь. Отойдя подальше от линии фронта, замечаем, что нас преследует какой-то истребитель, но чей – наш или вражеский – не ясно. Выполнить резкий маневр с таким необычным грузом в фюзеляже я не решаюсь – боюсь за товарищей. Поэтому отворачиваю в сторону и в преследователе узнаю «яка», наверное, отбившегося от своих в бою.
Под нами Днепр, и опять заминка с моей машиной. Сергей Иванович сбавляет скорость полета, а для меня ее уменьшение довольно-таки опасно. Невольно оказавшись впереди, я подворачиваю самолет в нужном направлении. Вскоре мы выходим на реку Ворсклу, и я занимаю свое место в строю.
После посадки к моей машине вместе с Подорожным подошел инженер дивизии полковник СП. Пирогов. Увидев, как из фюзеляжа самолета выползают Попко и Карпов, Сергей Петрович сухо спросил:
– Все? Или еще кто будет? Что тут ответить?..
– Все, товарищ инженер!
– Товарищ Евстигнеев, это уже вне границ всяких норм и армейского порядка. Такого еще не бывало. Вас следует наказать.
– Да они «безлошадные». Не оставлять же пилотов там… – делаю я неуверенную попытку оправдаться.
На помощь приходит командир полка:
– Сергей Петрович, секите мою голову. Он сделал это с моего разрешения.
Инженер уже совсем другим тоном спрашивает:
– А как вела себя машина на посадке?
– Нормально. На планировании держал скорость несколько больше заданной, но рекомендую еще увеличить.
– Рекомендую! – возмущается Пирогов. – Да вы что, истребитель собираетесь превратить в транспортный «Дуглас»?
Когда Подорожный с инженером дивизии ушли, Попко не на шутку огорчился:
– Из-за нас командиру досталось…
– Миша, – возразил я, – Пирогов – человек добрый! С понятием. Видел и не такое. А нам дай волю, откаблучим – будь здоров! Поругал справедливо, за дело.
Итак, за время участия полка в битве за Днепр я выполнил 55 боевых вылетов, провел 23 воздушных боя и уничтожил 16 самолетов врага. Здесь, в Косьянах, меня наградили орденом Суворова III степени. И теперь, обращаясь ко мне, наш начштаба Яков Евсеевич Белобородов непременно и подчеркнуто любезно выговаривал мне новое «звание»: «товарищ суворовский кавалер», «суворовский кавалер Евстигнеев»… Он боготворил Александра Васильевича Суворова и получение мною ордена с изображением великого полководца считал заслугой всей части и предметом своей личной гордости.
Что верно, то верно – начальник штаба умел быть счастливым, если в полку все шло нормально, а люди росли и мужали.От Днепра до Днестра
Войска нашего фронта перешли к обороне. Боевые действия полка затихли. Мы решили использовать временную передышку для перегонки поврежденных в боях самолетов в ремонт, а также для выполнения тренировочных полетов с молодым пополнением и теоретических занятий со всем личным составом части.
Поздняя осень напоминала о себе все настойчивее. Погода часто портилась – туманы, низкая облачность, мелкий нудный дождь, временами переходящий в мокрый снег, а потом снова – туманы, туманы…
Теоретические занятия утомляют и раздражают: нет привычной напряженности, боевого возбуждения перед вылетом. Пилоты посматривают в небо, надеясь увидеть хотя бы маленькое оконце – предвестник временного прекращения ненастья. Техники и механики, наверное, в сотый раз проверяют – на глаз и на ощупь – каждую деталь, каждый винтик.
6 ноября узнаем об освобождении столицы Украины. Киев снова наш! После двух с половиной лет фашистского рабства столица Древней Руси вздохнула радостно и свободно.
Счастье наше было несказанным. А многие ребята ходили именинниками – у одного в Киеве сестра, у другого – тетка или какой-либо дальний родственник, некоторые там учились или работали. Узы родства, братства, товарищества… Настроение у всех боевое. Жажда сражаться с врагом – в душе и на устах каждого.
Хотя погода по-прежнему неважная, я поднимаюсь в воздух на облет «лавочкина». Над аэродромом выполняю каскад фигур высшего пилотажа. Начал с горизонтальной восьмерки – глубоких виражей. Когда убедился, что машина исправна, мотор не подведет, – перешел на перевороты, петли Нестерова, полупетли, боевые развороты… словом, делали все, что могли, я и машина.
Начштаба Белобородов, как после рассказывали мне товарищи, находившиеся у командного пункта в качестве болельщиков, просил командира полка прекратить этот полет:
– Ведь разобьется! Это просто хулиганство! Подорожный, посмеиваясь, смотрел в небо. А когда я проходил над КП на высоте 50 метров и крутил бочки, начштаба не выдержал. Шариком скатившись в землянку, он через несколько секунд пулей выскочил оттуда с ракетницей – куда девалась его пресловутая тучность, полнота! – и дал два выстрела, зло посмотрев на окружающих:
– Грохнется человек! А они, это самое, ржут! Командир спокойно убеждал:
– Яков Евсеевич, никакого тут хулиганства нет. Кириллу пилотаж разрешен. Правда, высота для бочек не оговаривалась. Воспользовался ваш кавалер. Но он знает, что делает. В бою не такие кренделя приходится выписывать – ничего… А молодежь понимает, что это не всем дозволено: для такого нужен большой опыт и мастерство.
Полет в зону закончен. После посадки меня встречает Белобородов. Лицо его неузнаваемо. Оно впервые, сколько я знал Якова Евсеевича, выражало нескрываемый гнев.
– Ты что, это самое, очумел? Не соображаешь? Да твои летчики завтра же будут творить черт-те что!
В подобных случаях, по опыту знаю, полезно и необходимо просто помолчать, а я ведь любил этого толстяка искренне и, как теперь понял, почти по-сыновьи. А тогда сделал попытку разжалобить:
– Товарищ подполковник! Да захотелось встряхнуться: засиделись мы, закисаем без настоящего-то дела!
– Вы слышали? Кавалер размяться захотел. Повеселить нас вздумал. Я вам – начштаба! – Белобородов обвел нас строгим, не терпящим возражений взглядом. – На-чаль-ник штаба, а не потатчик! Запомните!
Мы ничего не забывали, но молодость, пусть и фронтовая, брала свое.
В конце ноября мы провожали Якова Евсеевича на Белорусский фронт на должность начальника штаба дивизии (странный и парадоксальный поворот судьбы: с августа сорок четвертого по июль сорок седьмого года он возглавляет кафедру… Харьковской государственной филармонии, а через год уходит в запас).
К исполнению обязанностей начштаба полка приступил заместитель Белобородова Николай Парфентьевич Сумин, вдумчивый и добропорядочный офицер. Работать с ним было легко и приятно. Невысокого росточка, российской души человек – веселый и находчивый, – он в минуты волнения слегка заикался. Но когда Сумин брал в руки баян, инструмент и исполнитель становились единым целым, и песня лилась широко, свободно. Играл он и пел про дважды знаменитую Катюшу – девушку и гвардейский миномет, про Волгу-речку, про священный Байкал. Такие люди в военное время – ценность бесконечная.
А передышка наша между тем затягивалась. Летчиков не удовлетворяли редкие вылеты отдельных пар на разведку. Они притомились душой без схваток с врагом и облегченно вздохнули, узнав о перебазировании ближе к правому флангу фронта.
Перегонку машин выполняли «старики», и осторожность эта была обоснованна.
– Аэродром нам незнаком, – сказал Подорожный на предполетной подготовке. – Заход на посадку – через высокие деревья, а они у самой границы аэродрома. Будьте внимательны и осторожны. Берегите себя и самолеты.
Он был прав, наш командир. Надо иметь немалый навык, чтобы посадить истребитель на ограниченную площадку. Поэтому шесть машин перегнал я сам, остальные – наиболее подготовленные пилоты эскадрильи.
– Радости от такого перебазирования, что от того пня: переверни его и так и этак, он все равно лежит, – несколько своеобразно отреагировал Алексей Амелин.
Да, погода по-прежнему была плохая. Мы занимались в землянках теорией, а чуть-чуть просвет в небе – выходили на учебные воздушные бои. Благо, что они скоротечны.