Крылья Мастера / Ангел Маргариты

– Не мешай! – сказал он ей, – я ещё сам не знаю!

Тася видела, что что-то произошло, большое, грандиозное, переворачивающее жизнь человека, но Булгаков молчал как рыба об лёд. Нацепив её очки, ходил то ли мрачный, то ли сосредоточенно-дурашливо, и даже временно открыл приём – деньги нужны были на чернила.

Она тайком пробралась в его кабинет и с удивлением прочитала: «Воспоминания врача Бомгарда».

А в воскресенье они пошли в гости к родителям, как они теперь называли дом на Андреевской спуске, и Тасе даже было приятно, что муж исправился и напрочь лишился этих его манер с бегающими глазками и трясущимися руками. Всё изменилось! Всё! Неужели, радовалась Тася, неужели это всё лунные человеки?! И запланировала купить мужу новый костюм, дюжину рубашек и бабочку, почему-то такую же, как она видела у лунных человеком – альхон.

Чтобы не спалиться, она заставляла себя не светиться от благодати, но когда он её не видел, подпрыгивала от счастья.

– Мне теперь всё нипочём! – заявил Булгаков на обратном пути, выпив водки и неплохо закусив, как всякий добропорядочный гражданин времён лихолетья и гражданской войны.

Ноги его выписывали забористые кренделя, и его мотало. И то, бедный ты мой, сокрушалась Тася придерживала под руку и говорила счастливым голосом довольной супруги:

– Осторожно, Михрюта, здесь ступенька…

– А мы на эту ступеньку… – радовался он, – наступим!

– И то правда! – согласилась Тася от восторга за свою хитрость.

– Я теперь всё могу! – кричал Булгаков в холодное, ноябрьское небо.

– А почему? – хитро выспрашивала Тася.

– А потому что меня благословил сам Гоголь! – признался Булгаков и под великим секретом рассказал Тасе, что произошло в ночь на десятое ноября.

* * *

– Ровно в двенадцать я, скорее, ощутил его присутствие, чем увидел воочию. Понимаешь, он был здесь, и всё тут!

– Ах! – в тон ему воскликнула Тася.

– Вот именно! – мотнул Булгаков своим носом-бульбой. – А когда открыл глаза, на пороге комнаты стоял неряшливо одетый господин, с испачканным побелкой плечом и в цилиндре с голубиным помётом.

– Это его стиль! – восторженно вскрикнула Тася.

– Вот именно! – восхищённо подтвердил Булгаков. – У господина было длинный нос и неистово горящие глаза, которыми он буквально пригвоздил меня к постели. Я не мог шевельнуться!

– Как я тебе завидую! – заныла Тася, помня собственные приключения с лунными человеками, и не знала, что перевесит по шкале философических ценностей, чувствуя, однако, что её помимо воли переводят на новую ступеньку понимая жизни.

– Я узнал его, это был Гоголь! – важно сказал Булгаков, задирая нос-бульбу. – Птичка Феникс, которая жила у меня в постели, от испуга вылетела в окно.

Как Тася потом безмерно жалела, что так и не выспросила у него, что такое «птичка Феникс». Тайна канула в вечность!

– Будешь слушать меня, – погрозил пальцем Гоголь, – станешь великими писателем! Садись и пиши о своей болезни. Напишешь, вмиг выздоровеешь! А потом – начнёшь роман!

– Какой? – спросил я.

– О вашем сиреневом юности! Поняла?! – радостно посмотрел на неё Булгаков.

– Поняла, – слишком поспешно кивнула Тася, хотя ничего не поняла.

– Сам Гоголь меня благословил! Это не хухры-мухры, не запойные больнички, где мы резали с тобой руки-ноги, это сам Гоголь!

– Господи! Как я счастлива! – не удержалась Тася. – Я счастлива как никогда в жизни!

– Чему? – удивился Булгаков, потому что считал, что всё счастье должно принадлежать исключительно только ему и только в литературе. – Что-то он ещё сказал… – сделал он мучительное лицо, – но я не помню. Вот хожу и мучаюсь…

– Я ходила, я была у них! – радостно призналась Тася.

– Лунных человеков?! – выпучив белые глаза, хрипло спросил Булгаков.

При всём своём литературном даре, которым он порой даже кичился, он и представить себе не мог, что за его фортуной стоял лунные человеки.

– Их самых! – счастливо призналась она.

– Я тебя ненавижу, Горгия! – вдруг закричал он, сотрясаясь, как паралитик. – Ты отравила мне жизнь!

Всё указывало на голый, как ноль, функционал – лунных человеков, с их стратегией настраивать человека исключительно только на дело, а это выхолащивало чувства, делало жизнь пресной, скучной и неинтересной.

– Как я тебе отравила жизнь?! Как?! – удивилась она патетически и была готова выцарапать ему глаза, потому что ей надоело сдерживаться в угоду его прихотям, быть всегда на вторых ролях и целовать его талант в одно место.

– Ты!.. Ты!.. – он не нашёл слов и убежал в темноту, чтобы тотчас вернуться, размахивая руками, как мельница: – Ты предала меня! Лучше бы я остался наркоманом!

Он ничего не понял. Он разделял Гоголя и лунных человеков, вообразив, что Гоголь самостоятелен в принятии решений. Это подогревало самолюбие, это делало его независимым и сильнейшим из сильнейших по причине безусловного лидерства.

– Но почему?! – удивилась она, забыв, что обиделась.

– Потому что ты не знаешь, что они попросят взамен! – открыл он ей глаза на её проказы.

– Ну и что?! – спросила она, нарочно грубо, чтобы унизить его.

– Неужели ты такая тупая?! – поинтересовался он тогда.

– Они попросят тебя быть великим писателем! – крикнула она ему в лицо. – Всего-то-навсего! – и таким образом попыталась передать ему всё величие происходящего, и ничего, что страшно и противоестественно, зато грандиозно и экзотично.

Боги никого не просят, боги только указуют. Правда, насчёт богов она перегнула и не понимала, кто такие Похабов и Нахалов. Богами они быть не могли по определению. Но ведь действует! Действует, чёрт побери!

– Не может быть!.. – посмотрел он на неё долгим взглядом. – Зачем это им? Ведь не дураки же они?.. – спросил резонно.

Он наконец сообразил что к чему и понял, что такие подарки просто так не делаются. Сам Гоголь преподнёс рукопись! Ну пусть не рукопись! Пусть наброски! Не важно! Главное – дух при этом! А ещё он избавил его от морфинизма и направил на путь истинный. Боже, еси на небеси… – подумал он, не в силах переступить через сомнения материалистических оков.

– Далеко не дураки, – заверила она его, в надежде, что он наконец всё осознает.

Он посмотрел на неё в ужасе очередной догадки.

– Ты лишила меня силы! – выпалил он, как поняла она, исключительно назло ей по старой и теперь уже давней морфинистской привычке.

– Какой, на фиг, силы?! – удивилась она, выпучив свои великолепные серые глаза.

– Той естественной силы воображения, которая всегда вела меня! – снова выпалил он, как будто из ружья. – Я истощился! Во мне нет прежней силы! Я умер ещё живым! Ты понимаешь, или нет?! Горгия!