Крылья Мастера / Ангел Маргариты

– В смысле? – тяжело переспросил Ларий Похабов.

Он не любил, когда с ним спорили, взялся за гуж, не говорит, что дюж, нечего ныть, скулить и умирать раньше времени.

– Вдруг не потянет, а времени нет, – напомнил Рудольф Нахалов и дёрнул порочной губой с кривым шрамом.

Он часто не любил объясняться, ему нужен был партнёр, который всё схватывал без контратипирования, на лету.

Однако Ларий Похабов пропустил предупреждение мимо ушей. После вчерашнего возлияния он не мог смотреть на еду и пил минеральную воду.

– А кого?.. – он стал припоминать.

Рудольф Нахалов понял по-своему: действительно, некого.

В прошлом месяце русское бюро едва не опростоволосилось, не уследив за отроком Максимом Куриловым; и он после неудачной попытки суицида загремел в психиатрическую больницу, выбраться из которой было не по плечу даже с талантами Лария Похабова, потому что манёвр моментально сократился: слишком много глаз следило за Куриловым, и врачи чуть что, пичкали его лошадиными дозами транквилизаторов. И всё потому что бюро поторопилось сделать из него вундеркинда, а надо было – обычного ремесленника в хорошем смысле этого слова, со скрытыми талантами, с перспективой; а теперь? Теперь – медикаментозная деградация без вариантов. За вундеркиндами было слишком много глаз, им завидовали, они погибали через одного из-за ревности к чужой славе и психопатии. А надо было всего-то-навсего вести тихо, келейно, тихи, авось пронесёт, не вызовет ничьих чёрных планов, но для этого требовалось полвека не меньше. В общем палка о двух концах, да, и поспешили, как на пожар. А Булгаков? Булгаков был исключением. Для него была особая папка и особая инструкция: провести между Сциллой и Харибдой, так, чтобы комар носа не подточил. Вот он и ходил себе, живой и здоровый, а главное – памятливый, всё на ус наматывал и строит свои литературные замки. Может, получится, суеверно думали они, прикидывая вероятность того или иного события, хотя особенно выбирать не приходилось. Поле деятельности стремительно сужалось из-за отсутствия резерва энергии. Энергия была их краеугольным камнем. Без неё они и шага не могли вступить. Лимит был строго ограничен для каждого фигуранта и выдавался исключительно под расписку; если профукаешь, можно и опростоволоситься без всяких надежд на снисхождение.

– Надеюсь, он не побоится, – задумчиво посмотрел в окно Ларий Похабов.

Булгаков в френче, сапогах и шинели бодро вышагивал от вокзала под впечатлением речи главнокомандующего Ивана Георгиевича Эрдели, который явился, чтобы отправить войска на фронт; Булгакову казалось, что не всё потеряно и что Добровольческая армия возродит Россию отсюда, с югов, и можно будет снова вернуться в родной Киев, по которому он истосковался, и заняться наконец своей любимой литературой, забыв, как о дурном сне, о всех тех мытарствах, которые они с Тасей приняли по юности лет.

Булгаков страшно недоумевал, почему деникинцы терпят поражение за поражением? Почему такая хорошо отлаженная машина, полная патриотизма и энтузиазма постоянно и беспрестанно разбивается о красных, как волны о берег. И его это страшно угнетало. Обреченность всё чаще закрадывалось в душу; о будущем думать не хотелось, и его всё чаще тянуло напиться до положения риз.

– Все боятся, – цинично напомнил Рудольф Нахалов и неосознанно сделал такое же лицо неадекватного человека, как у Лария Похабова.

– Ну знаешь! – встрепенулся Ларий Похабов, перебарывая сто двадцать пятый приступ тошноты. – Нет безвыходных положений!

Он был приверженцем быстрых мер. Ему часто не хватало сократовской выдержки, но часть его проектов вполне вписывалась в общее направление развития генеральных планов, и он был на хорошем счёту, как дисциплинированный и ретивый служака. Однако у него был недостаток: ему было наплевать на судьбу фигуранта, большинство из которых было обречено перегореть, как лампочка в коридоре, отсюда и проистекал его формализм: мол, ничего не поделаешь, такова жизнь, и всё такое прочее: не я подписывал и печать ставил. Но пойди и докажи начальству, что ты только голый функционал, и дальше ни-ни; не поверят же! По служебным инструкциям никто никого не опекал до гробовой доски: довели, получили требуемый эффект, расписались и разбежались. В русское бюро других правил не было. Но чисто по-человечески, думал Рудольф Нахалов, мы же не правы, хотя, если у кого-то брак, потекли мозги, концерт окончен, финита ля комедия, даже мы бессильны.

Рудольф Нахалов напротив, пока что набирался опыта, но уже имел своё мнение: дескать, как предписывает теория, не торопиться, дать клиенту созреть естественным образом, как тесту на дрожжах, и не бросать всех их за ненужностью, как окурки. Всецело изменять сознание людей – было крайне непозволительной роскошью, они переставали размножаться. Утрачивали способность бездумно радоваться жизни и в лучшем случае становились вечными прожектерами, а то просто запивали до сизого носа. Не потому ли их с Ларием Похабовым объединили в бригаду, дабы уравновесить одного с другим? Он пытался расспросить начальство, но над ним посмеивались и не давали абсолютной свободы действия, непроизвольно намекая на инструкции департамента «Л». Стало быть, они на хорошем счёту? Они этого не знали. Им ничего подобного не говорили.

– Я тебе говорю! – с жаром возразил Рудольф Нахалов. – Сделаешь из него психа! Ещё раз пожарную команду вызывать? – намекнул он на Гоголя, который сошёл с ума, слава богу, не по их вине, а ещё – двести лет тому назад. Так, хе, может и не помочь, а сделать хуже?

То, что для других фигурантов занимало десятилетия, для Булгакова сократилось до месяцев и лет. Времени катастрофически не хватало – слишком поздно они кинулись нарушать логику изменением сознания. Время сделалось огромным дефицитом, естественно, Булгаков этого не понимал и упирался, как самый последний кавказский ишак. Так ведь не объяснишь в открытую, чокнется окончательно, бесповоротно и отправится в жёлтый дом. Азбучные истины тоже надо учитывать. Однако выхода не было, и инструкции надо было соблюдать и дело делать, в общем, выворачиваться.

– Может, и вызовем! – многозначительно возразил Ларий Похабов, выдавая своё намерение во что бы то ни стало довести проект до конца, потому что в конце их ждал большущий леденец в виде новых должностей, новых возможностей, и очень приличная жизнь фаворитов, полная шоколада и сливок, и конечно, энергии. Энергия будет вёдрами литься, мечтали они, фонтанами, и девушки там монументальные и длинноногие, как роковая Мэри Пикфорд.

– Сколько можно за ним бегать? Мы превысили все лимиты, – посетовал Рудольф Нахалов, намазывая яйцо горчицей за отсутствием в ресторане французского майонеза.

– Ну и что? Важен результат! – лениво, но упрямо возразил Ларий Похабов.

Желудок отпустил, и ему стало легче, и мир наполнился красками. Какаду в клетке громко и ясно произнес: «Медведь на ухо наступил!» Господин в углу, с надменным лицом и с острыми стрелками на брюках, наконец перестал тренькать пальцем на рояле и показал попугаю дулю, на что тот ответил: «Сам дурак!» Надменный господин снисходительно рассмеялся и пошёл дописать свой коньяк. Он очень походил на американского журналиста, прибывшего за горячими пирожками гражданской войны, однако прожигающий жизнь в кабаках и вертепах. Революционная свобода вскружила голову.

– Давай! Давай результат! – саркастически произнёс Рудольф Нахалов, запивая яйцо красным вином.

– А где ты возьмёшь ещё одного гения-стилиста? Где?.. – Ларий Похабов демонстративно обозрел ресторанный зал полупустой по утренней поре, словно за каждым столиком должно было сидеть по дюжине писателей с мировым именем. – Здесь и одного-то чайной ложкой не наскребёшь!

– Да-а-а-а… – нехотя согласился Рудольф Нахалов. – С этим делом туго. С этим даже в просвещенной Европе не разгуляешься, – добавил он, намекая на предубеждение о её первопричинном духе и возвышенности по отношению к России.

– Тогда надо его тормознуть, иначе он удерёт с деникинцами в Константинополь, а там ищи ветра в поле.

Вариант с бегством в Европу через Турцию был непредсказуем. В инструкции было чётко сказано: «Оставить в России!» Стало быть, других вариантов не предусматривалось.

Таким образом Ларий Похабов напомнил, что они уже один раз едва не потеряли Булгаков, когда он лихо влез в бой и был контужен под Грозным, где генерал Драценко учинил супостатам горцам и красноармейцам форменный разгром. Только кому это было надо? Кому? Булгакову – меньше всего. И всё потому что, видите ли, Рудольф Нахалов поленился проконтролировать ситуацию и пустил всё на самотёк. А надо было всего-навсего, например, проткнуть колесо у медицинского рыдвана, в котором перемещался Булгаков, или перевязочному пункту в Грозном понадобился бы не хирург, а фтизиатр с клистиром. Слава богу, всё обошлось, только у маленького некоторое время тряслась голова и дёргалось плечико, но это мелочи жизни. Булгаков оказался живучим как кошка. Слава богу, что не колется, отучили с перепугу. Знал бы он, что Гоголь был ненастоящим, не тем всамделишных, каким его представляли предки, а всего лишь великолепной энергетической репликой, без души и тела, но тем не менее сыгравший свою роль безупречно, он бы не то ещё выкинул, сбежал бы в штыковую атаку и кричал бы: «За царя!» Однако отличить подделку не смог бы и сам Гоголь, если бы имел на это полномочия, разве что по скорости реакции и игры ума, которую никто из людей переплюнуть никогда не сумел бы. Но до разоблачения, к счастью, дело дойти не могло, потому что задел был на совесть, стопроцентный, и кому надо, подстраховывали. Но об этом никто не должен был даже догадываться, это была профессиональная гордость их – лунных человеков с железной хваткой Чарли Чаплина.