Крым-2. Остров Головорезов

Пришлось послушаться. Бандеролька загасила свечу — все рав­но не удержишь, и нырнула в шкуродер.

Стало очень тесно и очень страшно.

Камень сдавил Бандерольку со всех сторон: здесь приходилось ползти по-пластунски, цепляясь коленями и локтями и рискуя приложиться макушкой о потолок. Дыхание стало громким, и, ка­жется, воздуха стало меньше. Впереди мерцал огонек: это Иванов, выбравшись, подсвечивал путь, чтобы ползущие следом не пуга­лись. Заблудиться было нереально: прямой коридорчик, недлин­ный, метров в пятнадцать-двадцать.

Но хоть голоса болтушек заглохли.

Бандеролька, однако, не могла заставить себя пошевелиться. Будто уже съели и переваривают, будто лежишь в могиле, и жизнь закончена.

Мигал фонарик.

Она приказала себе ползти: пусть руки и ноги как чужие, пусть каждое движение дается через силу, надо вперед. Обязательно надо. Глупо получится, если сейчас Телеграф начнет подталкивать в задницу.

Бандеролька заработала конечностями, пребольно царапнулась животом о выступ и вывалилась из шкуродера в небольшой зал. где сидел Иванов и ждал ее.

Тут же вернулся звук болтушек.

Кажется, он стал даже ближе.

Телеграф пролез шустро, Бандерольке показалось, что гораздо быстрее ее. Высунулся по пояс из норы, прислушался. Видно было — его разрывает, так хочется что-то сказать, но пока что стои­ло поддерживать реноме. Бандеролька отрицательно покачала го­ловой. Телеграф нахмурился, выпростал руки и повторил жест, будто его кто-то душит.

— Длинный Рубль хочет что-то сказать, — заметил Иванов.

— Папа, ты слышишь болтушек? — осведомилась Бандеролька.

Телеграф энергично закивал.

К бубнежу, уже вполне различимому — понятно было, что это слова, но разобрать удавалось лишь отдельные: «в наше время», «неблагодарные», «при Сталине» — прибавилось энергичное шар­канье. Бандеролька прям видела стоптанные тапки, шелестящие по камням. Тяжело, наверное, дряхлой бабке карабкаться по за­валам.

— Что делать будем? — спросила Бандеролька.

— Вы хорошо бегаете?

— Неплохо.

Телеграф уже выбрался наружу и теперь сосредоточенно отря­хивался. Всем видом он демонстрировал, что маскировка его за­долбала, и он с удовольствием бы принял командование.

— Тогда надо драпать, — обрисовал стратегию Иванов.

Бандерольке вспомнился древний анекдот: пришли белки к мудрой сове и стали жаловаться, что их все обижают; мудрая сова посоветовала белкам стать ежиками. Когда белки спросили: «Сова, но как нам это сделать?!», она ответила: «Я стратег, а не тактик». Вот и Иванов — стратег, а не тактик.

— Куда — драпать?

Белобрысый пожал плечами.

— Не знаю. Мне казалось, мы выберемся в другой штрек по шкуродеру. Но оказались ближе, а не дальше.

— Так что, обратно?

— В системе нельзя возвращаться тем же путем, она этого не любит.

Телеграфа прорвало:

— Ты во все приметы веришь, моль подземная?!

От неожиданности Иванов растерялся. Бандеролька шикнула на листоношу — бесполезно, его было уже не остановить.

— Ты вообще соображаешь? Ты ходы хоть знаешь?

— Каждый сталкер знает ходы, — надулся Иванов.

— Сталкер? — переспросила Бандеролька, тщательно выгово­рив незнакомое слово.

— Мы так себя называем. Атаманша Пеева говорит, что сталке­ры — древний мудрый народ, скрывавшийся от взглядов обывате­лей и воевавший с мутантами. А тебе, Длинный Рубль, смотрю, на пользу пошел пещерный воздух.

— С перепугу вылечился, — подтвердил Телеграф. — Давай бы­стрее соображай, вынь голову из задницы: куда эти кошелки- балаболки не суются?

— В Штреки смерти не заходят, в центральные ходы и в жилую зону тоже.

— А мы где?

— Не знаю. Системник водит, Черный спелеолог. Заплутал я немного. Сейчас сориентируюсь.

— Так. Нафиг. — Телеграф заметался по залу в поисках выхода.

Бандеролька затеплила свечу. При быстром передвижении зеркалка была практически бесполезна, но сейчас выручала: зал стал виден. Из него вели два хода и все — через завалы. Левее или правее? Потолок весь в трещинах, кажется, вот-вот рухнет, под ногами — плотная рыжая глина. Наверное, здесь было подтопление.

— Главное — спокойствие, — сказала Бандеролька и не узнала собственный голос, такой внезапно рассудительный. — Ну что нам сделает одна-единственная бабка?

— Была у меня теща, — поведал Телеграф, окончательно выйдя из образа папочки-торговца, — скажу тебе, та еще змея. Тоже — одна-единственная бабка. А хуже ядерной войны по разрушитель­ному эффекту.

— Люди. — Иванов аж рот открыл от удивления, — вы кто?!

— Торговцы, — мрачно ответила Бандеролька. — Юань... тьфу, Рубль и Гривна. Давай не спрашивать, а ноги уносить.

Предложение было на редкость своевременное, но трудновы­полнимое. Совершенно неясно было, откуда движется болтушка.

— Налево, — решила Бандеролька просто для того, чтобы что-то решить.

Как ни странно, этот вариант всех устроил. Пропустив Иванова как самого опытного и к тому же с фонариком, вперед, они ломану­лись в левый проход. Бандеролька, карабкаясь по обломкам из­вестняка, едва не подвернула ногу и сбила локоть. Свет беспоря­дочно метался, высвечивая извивы черных трещин, белоснежную каменную крошку, разноцветные плиты. За завалом оказался штрек — прямой и довольно высокий, Телеграфу не пришлось на­гибаться.

И прямо посреди коридора, подбоченясь, стояла бабка. Стояла и бубнила.

Одного взгляда на нее было достаточно, чтобы понять: эта не отстанет. Линялый уныло-синий халат до середины голени обле­гал толстый живот и сдувшиеся, но все еще большие груди. На то­щих варикозных ногах были стоптанные тапочки неясно-серого цвета. Зубы высверкивали золотом, сморщенные губы шевели­лись, морщинистые щеки подрагивали. Злобно поблескивали гла­за из-под нависающих дряблых век. При этом лицо было тронуто косметикой, а крашеные короткие каштановые волосы уложены «с начесом». На пальцах — облупленный алый лак. Воплощение бабкинского духа.

— В наше время кто попало по музею не шастал, — завела баб­ка, — нет, вы послушайте меня, в наше время оборванцев всяких сюда бы не пустили. А уж девка в штанах — позорище, проститут­ка, куда родители смотрят, и ходят тут всякие, разворовывают на­родное достояние, Сталина на вас нет!

Всю тираду она произнесла монотонно и на одном дыхании, с плачуще-негодующими интонациями. Бандерольке стало дурно. «Нет, — подумала она, — такая сама не сдохнет, такую даже не убьешь так сразу».

— И шастают, и шастают, а я — убирай. А раньше как? Прихо­дят вежливые, Тамал, может, чайку попьете, отдохнете, а я говорю: нет, всю жизнь трудилась и дальше буду, пока не помру, на благо родины, а то вы же без меня пропадете, грязью зарастете, у вас только гулянки на уме да мужики, проститутки вы валютные, от­куда вот у вас деньги-то на украшения да на Крым? Курвы вы, шлендры! А парни у вас — наркоманы и алкоголики, каждый вечер пьяные валяются, вот ведь непотребство, вырастили неблагодар­ных, сумку до дома не донесут, место в транспорте не уступят, только и норовят с работы пораньше сбежать, а я такой не была, в наше время таких сразу в лагеря отправляли, труд из обезьяны сделал человека...