Крымские истории

Нотки грусти и несбывшихся надежд объединяли их и истории, которые они представляли на суд своих подруг, были разительно похожи – как правило, у всех, первая любовь явилась в школьные годы, но сберегли её не многие. Как-то она беспричинно стаяла и ушла, и вспоминающие об этом женщины говорили без горечи и сожаления, как о доброй, но такой далёкой от жизни сказке-мечте.

И завершив, каждая, свою исповедь, эти милые, немножко опьяневшие от вина и нахлынувших на них воспоминаний женщины, поглядывали на свою молчаливую и ослепительно красивую приятельницу, которая мечтательно улыбалась чему-то своему при их наивных рассказах.

Они просто вынудили и её принять участие в такой наивной и искренней исповеди.

И она, выпив глоток вина и не отрывая своего взгляда от рубинового напитка, с каким-то надрывом сказала:

– А я и до сих пор люблю того, кто был моей первой любовью. Давно это было. А кажется, что только вчера. И я всё помню, каждый, миг, связанный с ним…

И она, по словам моего друга, поведала историю, которую я и изложил впереди. К слову, никакого отличия, никаких иных ударений и акцентов в ней не было. Такое впечатление, что эту историю я рассказывал моему другу лично. Совпадало всё, все оттенки и даже переживания.

Алексей заинтересованно слушал исповедь этой красавицы. А в конце её повествования не выдержал и спросил:

– А кто он? Как его звали? Где он сейчас, знает ли она что-либо о его дальнейшей жизни?

И Людмила, а это была именно она, ответила, повернувшись к Алексею и опалив его взглядом своих бездонных очей:

– Где он – не знаю. А зовут его Иваном, Иваном Владиславлевым.

Алексея, как он сказал, словно током пронзило, но он ничего не сказал этой юной даме.

И я думаю, правильно сделал. Что ворошить старое кострище? Разве возможно его разжечь вновь? Редко кому это удаётся.

Мне же он в деталях поведал эту историю и при этом сказал:

– Завидую я тебе, Иван. А мне вот не пришлось пережить подобного.

И, немного помедлив, сказал:

– Она в Керчи живёт. Я даже знаю – где. Не хочешь увидеть?

Гулко забилось моё сердце. А затем, опомнившись, сказал ему:

– Нет, Лёша. Не буду ворошить пережитое. Пусть оно останется в душе таким чистым и светлым. А мы ведь сегодня – уже совсем иные. И несём – на себе и в себе, отпечаток всего пережитого. И не всегда – самого лучшего.

– Скажу лишь одно, милый друг – если есть Господь, пусть ниспошлёт ей счастье и благополучие. И – пусть она меня простит, если может, за то юношеское предательство, которого я так и не забыл до сей поры.

Я горько усмехнулся:

– Слава Богу, что оно было единственным в жизни и научило меня больше принципами не поступаться, никогда, ни при каких обстоятельствах, даже если твоей жизни угрожает опасность.

– Знаешь, – повернулся я к нему с братской чаркой в руке, – как в старину говорили: «Жизнь – государю, сердце – Богу, а честь – никому».

– Так я и старался идти по жизни, дорогой друг. Не ловчить. Не скулить. На солдатских кровях – судьбы не строить.

И мой друг юности при этих словах, с особым уважением посмотрел на мою звезду Героя, которая скромно отсвечивала на моём пиджаке.

Её историю он знал и всё мне завидовал, что ему не выпал в жизни Афганистан.

– Глупый ты, – отвечал я ему, – и – слава Богу. У каждого свой крест и своя судьба. И мы их должны нести, каждый по своим силам, честно и достойно…

А кленовый листок, по приезду домой, я переложил в свою книгу, которую забирал с собой. Внуку он зачем? Будет у него своя первая любовь, и свои воспоминания, и грёзы, и разочарования, и муки, и слёзы. Свой путь у каждого.

А чужой судьбы мы не понимаем, и памяти о ней не храним. Она мало что значит для тех, кто приходит после нас.

И когда мне бывает трудно и груз лет и бед начинает нестерпимо давить на уже уставшее сердце, я открываю эту книгу и смотрю на этот, почти истлевший листок.

И становится легче. А губы, непроизвольно, шепчут:

– Будь благословенна, моя первая любовь. Будь благословенна. И я благодарю судьбу и Господа за то, что ты у меня была…

***

Не думал никогда, что эта история будет иметь продолжение, которое – нет, не убило душу, не изменило ход жизни, когда уже норовишь приступить к итогам пережитого и пройденного, а тихой грустью накатило на сердце, да и заставило его сжаться от воспоминаний о былом счастье. О возможном, но не случившемся…

***

Прошлым летом, осенью, выпало нам счастье, с женой, по приглашению моей младшей сестры гостить в Крыму.

Это был, пожалуй, самый прекрасный отпуск в моей жизни.

И в один из дней мы решили поехать в Керчь, посмотреть Митридат, побывать в Аджимушкайских каменоломнях – особом для меня месте мужества и скорби.

Здесь, без всякой надежды на помощь и спасение, сражались и гибли за наше Отечество герои Великой Отечественной войны, чей подвиг сегодня, в силу известных обстоятельств, забыт и унижен.

Целый день мы бродили по памятным для меня местам и провели его на ногах. В Керчи я не был с курсантской юности и всё увиденное воспринималось, как первооткрытие.

Не знаю почему, но ноги сами привели меня в старый город, где всё было узнаваемо и близко.

И, уже совсем выбившись из сил, мы, на набережной, зашли в уютный ресторанчик, под лёгким шатром, которых здесь появилось – в огромном числе, на каждом шагу.

Наслаждаясь глотком Ливадийского рубинового портвейна, который нам с женой очень нравился, я увидел необычайно красивую женщину, моих лет, которая с внучкой, это было видно сразу – такой же яркой, необычайно красивой, как и бабушка, тоже зашли в ресторанчик.

Перемену во мне заметила жена:

– Что случилось? Тебе плохо?

– Нет, нет, родная моя, мне очень хорошо. Не тревожься и отдыхай. Всё хорошо, – и я тихонько дотронулся губами до её руки.

Сам же неотрывно смотрел на зашедшую в ресторан женщину.

Казалось, время было не властно над ней. Тот же гордый профиль, богатые, красивые волосы. Только вот – изморозь седины выбелила их почти полностью, но они ей очень шли и она их не красила.

На её лице блуждала улыбка счастья, когда она смотрела на внучку и о чём-то с ней говорила.

Она выпила чашечку кофе, дождалась, пока внучка съест какое-то пирожное и выпьет чай и неторопливо поднялась из-за стола.

И я только в этот миг увидел у неё в руках букет из ярких осенних каштановых и кленовых листьев.

Она постояла секунду в раздумьях и положила эти листья на край пустовавшего стола.

Внучка, при этом, что-то ей сказала, указывая на листья.

Но она, взяв её за руку, повернулась и пошла к выходу.

Я заметил, что от лёгкости её походки не осталось и следа. Шла она очень медленно и тяжело, а голова её, словно существуя независимо от неё, всё норовила повернуться к тому столику, за которым сидел я с женой.