Крымские истории

Солдат свят и его кровь – праведная, но каким же судом надо судить тех, кто послал их в эту далёкую и чужую страну умирать?

Поэтому и мечутся их души, между небом и землёй, не находят они покоя и страшно завидуют тем, кто пал за своё Отечество в борьбе с врагами.

Им действительно намного легче, так как они знали цель своей жизни и смерти и шли на неё осознанно, так как выше сыновнего долга пред Родиной – нет ничего на свете.

Нам же досталось лихое время: знамёна поруганы, идеалы – осквернены, вера – растоптана. А без этого – солдат всегда превращается в палача.

Умирать можно за Отечество, за край отчий, а здесь – за что?

***

Подобные мысли часто одолевали меня и тем неожиданнее была первая очередь, по звуку которой я сразу почувствовал – это моя.

Помню, успел даже взглянуть в небо, выпустив ненужный уже автомат из ослабевших рук и, чёрная тьма затянула моё сознание.

Боли не чувствовал. Только необыкновенно яркая, средь темени, вспышка и я стал куда-то всё быстрее и быстрее проваливаться и лететь в бездну...

Казалось, ещё миг и я просто исчезну, соединившись с космосом и став его пылью…

***

Это я узнал только потом, спустя двенадцать дней, которые я пробыл без сознания.

Я никого не видел, ничего не слышал, но предо мной, как необычайно красивое видение, постепенно проступающее из безбрежной вечности, и возникала та чайка, которая всегда парила над утёсом в отчем краю.

И только уже затем я услышал милый женский голос:

– Товарищ полковник, товарищ полковник, он пришёл в себя! Смотрите, у него слезы скатываются из глаз… Слава тебе, Господи!

Я не знал, кто это говорит. И не мог, не хватало сил, открыть глаза.

Да и не хотел, так как предо мной парила и парила белая чайка, застыв над морем и словно побуждала меня к тому, чтобы я очнулся, опомнился, пришёл в себя.

И я, через миг, открыл глаза.

Первое, что увидел – склонённую над собой юную сестричку, под белым халатом у которой виднелся непривычный, для обычной больницы, камуфляж и бело-голубая тельняшка.

– Слава Богу, я знала, я знала, что Вы выберетесь. Вы, будучи даже в беспамятстве, сжимали мою руку и я знала, что Вы выберетесь…

И показала мне свою красивую руку, на запястье которой отпечатались багровые синяки от всех моих пальцев.

– Спасибо, сестричка, – беззвучно прошептал я потрескавшимися губами и надолго припал ими к её кисти.

А она её и не убирала, и как мать, другой рукой гладила и гладила меня по волосам и что-то тихонько приговаривала…

***

Уже через месяц, правда, ещё опираясь на трость, я стоял на родном утёсе и надо мной, в вечности, парила белокрылая чайка…

***

В разное время, много лет отделяли друг от друга эти события, но именно на этот утёс я привёл своих сына и дочь, а затем – дорогих и любимых внуков и внучку.

Храни их судьбу, милая чайка, даруй счастье и радость жизни, наставь на труд, на добро и уважение к людям, на милость к ним, научи быть мудрыми и сильными.

***

Не всех ведёт Господь

к истине, а только – самых

чистых и самых светлых,

кто, служа людям – не думает

о тяжкой повинности,

а поступает

так милостиво

по велению души.

И. Владиславлев

СУДЬБА МОНАШКИ

Моя бабушка, которая несла своё монашеское послушание в миру, ибо была акушеркой от Бога, такой во всей губернии, а затем – и в области, с наступлением новых времён, так и не нашлось, только в последние годы поведала мне эту историю.

К слову и меня она приняла на свои руки в буремную февральскую ночь, двадцать девятого, последнего дня месяца, на конюшне, где мать прибиралась у лошадей.

– Великая это была любовь, внучек! С её стороны – великая. На такую жертву пошла, за что и была вознаграждена Господом. Иной такой я больше и не упомню, за всю свою прожитую жизнь.

Глубоко вздохнула и продолжила:

– Он, красавец, поручик в ту пору, с первых дней той войны, её ты и не помнишь, четырнадцатого года, ушёл на фронт. При Брусиловском прорыве, в шестнадцатом году, был тяжело ранен, уже подполковником и направлен на излечение в госпиталь, который располагался в Ялте.

С большой гордостью в голосе добавила:

– Наш монастырь, весь, был мобилизован для ухода за ранеными. И среди монахинь, несущих послушание по уходу за ранеными, была сестра Ксения.

Словно сожалея, ясным голосом, страстно произнесла:

– Я не знаю всей её истории, не принято было у нас расспрашивать и дознаваться до того, что человек не открывал сам. Но знала вся обитель, что в монастырь Ксения ушла после случившегося огромного несчастья в её семье, связанного с утратой ребёнка. Потерей его в кутерьме, страшной, тех лет. Семья была старинная, дворянская.

С гордостью, дополнила:

– Но Ксения, вступив на путь служения Господу, не чуралась никогда никакой работы, даже самой тяжёлой и несла любое послушание легко и непринуждённо.

Минуточку помолчала, словно собиралась с мыслями и повела рассказ дальше:

– А как она пела! Её пение мы слышали лишь в Храме и очень редко – в келье, когда она оставалась одна. И хоть пела она на иностранных языках, для себя одной, а ещё – чувствовалось – для кого-то, кто её так и не понял, от тоски и слёз, которые прорывались в её мелодиях, у нас сжимались сердца и мы боялись пошевелиться, чтобы упустить хотя бы одну ноту, один звук и тон.

И уже буднично, как о привычном,

– Так и шла наша монастырская жизнь, размеренно и спокойно, в посильных трудах, на которые Господь нам даровал силы и возможности. И таковой бы она оставалась и дальше, не встреть Ксения – этого подполковника…

Она привычно зашла в палату, поправила ему подушку, сменила воду в цветах и только тогда посмела взглянуть на лицо раненого.

И обмерла. Это был он. И счастье её великое, и горе самое горькое. Но – сдержалась и спокойно сказала, что по повелению матушки-настоятельницы монастыря приставлена к нему, чтобы ухаживать за ним.