Крымский Ковчег

Падший взял Антона за здоровую руку и начал выгибать в сторону для выгибания не предназначенную. Было больно. Потом еще больнее. Воронин был аккуратен – Антон все не терял сознание. Боль все усиливалась. В ту секунду, когда казалось, что хуже быть не может, – оказывалось, что могло. Антон не мог даже закрыть глаза, не мог оттолкнуться, попытаться вырваться. Если бы он был связан, он мог бы пытаться разорвать путы. Падший не позволил ему даже этого.

Вместо долгожданного обморока к Антону пришло знание. Так же, как десятки раз в приюте, он постарался сделать то, что только и получалось у него как надо из всего курса восточных практик, которыми их пичкали. Он медленно, но верно отключался от внешних раздражителей. Его веки были открыты, но он уже ничего не видел. Он забыл, где он и почему, что с ним. Осталась только боль. Он попытался забыть и о ней. Перестать чувствовать. Но, чем сильнее он пытался уйти от нее, тем ближе она становилась, и тогда Антон Стрельцов сделал то, чему его никогда не учили, но к чему готовили. Он понял, что эту боль не нужно отталкивать. Нужно войти в неё, стать ею.

Теперь – он достиг нужного состояния. Ни разу во время практик в приюте ему не удавалось настолько уйти от внешнего. Все было просто: боль – это и есть он, ее бесполезно отталкивать – только взять…

Антон не знал, сколько прошло времени. Он снова дошел до края и, кажется, сделал еще один шаг. А потом вернулся в здесь и сейчас.

Его веки, такие же обездвиженные, как и все тело, вдруг ожили и закрылись. Боль не стала слабее – она была близкой, она стала всем, что еще оставалось у него, Антон цеплялся за неё. Антон нанизался на неё, стал ею и поднял руки. Еще через секунду он снова открыл глаза, на этот раз по своей воле.

Воронин замер. Антон не должен был двигаться, не должен был даже пытаться сделать что-то. Стрельцов обязан был только страдать.

Падший больше не скалился. Боль прильнула к Антону, просочилась сквозь и осталась прирученной, не страшной, другой. Кто-то поселился в его теле, и этот кто-то сейчас хотел только одного, хотел остро, до боли.

Стрельцов встал. Лицо падшего пошло вниз, будто уехало на лифте. Кабинет Воронина показался ему меньше, даже ширма стала ниже, достаточно было приподняться на носки, чтобы заглянуть за нее. Он протянул руку к бывшему карандашу, и змея, как любимая зверушка, скользнула по руке и удобным воротником устроилась вокруг шеи.

Антон шагнул мимо Воронина – оставил падшего за спиной, чего не делал никогда. Его влекло к Марианне. Так ребенок тянется через стол к сладкому. Это было так просто – притянуть её к себе, держать у груди, не давать ей шевельнуться и пить… Он жадно пил, прямо через грудь впитывал существо… Было просто снова отбросить уже не Марину и не Марианну – пустую оболочку.

Воронин вдруг оказался слишком медлительным. Он не успел ничего – лишь увидел, как Марианны не стало.

Антон почти без усилий притянул к себе падшего. Боль снова проснулась, боль снова хотела втянуть в себя… Антон держал демона – ни костей, ни мышц – оболочка, под оболочкой – шарики ртути – поймай, если сможешь. Воронин бы выскользнул, если бы Антон его только держал, но Антон продолжал насыщаться – втягивал грудью, ребрами, всем нутром… Прижимал к себе, как никогда не прижимал любимую женщину, тянул в себя, тянулся навстречу. Рот падшего кривился, пузырился, пытался крикнуть, наконец выплюнул, прошептал:

– Ты мне должен.

Боль исчезла. Спряталась где-то далеко, не испугалась – ушла, чтобы вернуться в следующий раз. Падший шипел:

– Ты мне должен, Антон, кем бы ты ни был. Ты не можешь меня убить.

Глава двенадцатая Пол, стены, потолок

Достаточно посмотреть любой блокбастер, чтобы понять: лифт – это средство защиты, а не передвижения…

Справочник непредвзятого зрителя

Адреналин все не выходил из организма директора. Ефим Маркович нарезал круги по кабинету, никак не находя себе места для посадки.

Кривому надоело наблюдать за перемещениями директора, и он принялся изучать книжные корешки в ближайшем шкафу. Ни одного слова на русском.

– Когда ты спросил, что привез, я тебе ответил – часть целого, так?

– Так.

– И ты, конечно, подумал, что тебе просто не ответят. Так?

– Вы сегодня просто мысли читаете.

– Твои нетрудно, надо просто немного прищуриться – у тебя все на лбу выступает… На чем я остановился?

– Часть целого.

– Точно. Все началось еще при моем отце. Он основал этот приют.

– Я думал…

– Да, конечно, здесь был приют задолго до моего отца, но к тому моменту, когда моя семья его купила, здесь были только стены и дыры в этих стенах. В один прекрасный день мой отец начал ремонтировать приют и строить Лифт. Лифт с большой буквы «Л».

– Какой-то особенный?

– Да. На самом деле я не вполне уверен, что его можно назвать лифтом, – скажем, слово «подъемник» ему подошло бы больше, но так уже сложилось. Когда отец построил лифт, он спустился на нем, чтобы начать строить машину.

– А тут – наверху, было никак?

– Никак – с учетом того, что большая ее часть уже находилась внизу, причем достаточно громоздкая часть, чтобы даже в голову не приходило ее поднять. У отца были четкие инструкции, как эту машину собрать, какие детали заказать, а что нужно просто найти. Она и есть то целое, часть которого ты сегодня привез.

Директор тяжело вздохнул.

– Чтобы ты не решил, что я окончательно сошел с ума, пошли, покажу. Хочешь?

Из кресла вставать не хотелось, но кресло подождет и дождется. Кривой поднялся, вспомнил молодость, изобразил перед директором классическую ученическую стойку:

– Разрешите следовать за вами, сэр?

Директор игры не принял, просто зашагал в сторону огромного книжного шкафа. В тот момент, когда Кривой уже было решил, что его учитель решил покончить жизнь самоубийством путем прошибания шкафа головой, шкаф провернулся вокруг оси и открыл проход. Николай уже последовал за директором, и Кривому ничего не оставалось, как отправиться вслед за человеком в сером. С некоторой странной радостью Михаил подумал, глядя на низкий потолок, что шляпу Николаю все же пришлось снять.

Долго идти не пришлось. Проход, открывшийся за книжным шкафом, через несколько метров раздвоился, они свернули направо, Михаил начал догадываться о секретах скоростного перемещения директора – в здании действительно были подземные ходы. Спустя еще несколько минут они остановились на площадке перед… наверное, лифтом. Судя по створкам – тяжелым, грузовым. Кривому подумалось, что он совсем не удивится, если окажется, что где-то внизу этот лифт используют для перевозки груженых «КамАЗов» с этажа на этаж.

– По замыслу тех, кто сегодня нас штурмовал, мы должны были спуститься сюда и – оп! – Директор приложил ладонь – створки разошлись с такой скоростью, что на мгновение Кривому показалось, что они просто исчезли. Сам Лифт был точно не стандартный – слишком большой и слишком старый.

Металлическое дно, отполированное временем и весом поднятого-опущенного, все равно хранило память о вычурном узоре – то ли арабская вязь, то ли просто переплетение гибких линий. Вместо кнопок из странной металлической паутины торчали рукоятки. Кривой поднял голову – до потолка кабины было метра три, и хорошо, что не меньше, потому как быть ближе к украшающим верхние углы кабины четырем свирепым мордам не хотелось. У чудищ были такие клыки, что становилось понятно – эти пасти просто не могут закрыться. А вот напротив дверей висел барельеф, на который смотреть и смотреть. Через какое-то время Мише даже показалось, что он точно где-то видел эту женщину.