Ксеноцид (др. перевод)
Шрифт:
– Мы и сами собирались это сделать, независимо от того, что утверждает Воитель, – произнес Сеятель. – Вы посмотрите, что происходит. Партия Воителя намеревается распространиться по другим планетам и засадить их лесами. Но когда его лес убил отца Квима, нас охватил такой гнев, что мы уже решили было выступить в поход, чтобы наказать Воителя. Убийство, кровь – и вот уже зеленеют новые леса. Все равно мы поступаем так, как велит десколада. А теперь, когда люди сожгли наш лес, сторонников Воителя стало большинство. Так или иначе, тем или иным способом, но мы обязаны распространяться и воспроизводиться. Мы хватаемся за любой предлог. Десколада
В его голосе прозвучало такое отчаяние, что Эндер даже не знал, что сказать, как убедить его, что жизнь пеквениньос не так уж бессмысленна, как считает Сеятель. Вроде бы Эндер и Валентина использовали уже все доводы, какие только было можно.
Но тут заговорила Эла. Ее голос был абсолютно спокоен. Эндеру даже показалось, будто она совсем забыла, что сейчас испытывает Сеятель, какое потрясение переживает. Вероятно, разговор снова навел ее на мысли о работе, она снова стала собой.
– Если бы десколада знала обо всем этом, трудно сказать, чью сторону она бы приняла, – сказала Эла.
– В каком смысле – чью сторону? – не поняла Валентина.
– То ли сочла бы, что лучше уж насадить побольше деревьев на планете и спровоцировать похолодание, то ли предпочла бы пойти на поводу у инстинкта размножения и отправить пеквениньос на другие миры. Другими словами, что бы предпочли непосредственно создатели вируса – распространить вирус по Вселенной или заточить на одной-единственной планете?
– Вирус, вероятно, примет сразу оба варианта, потому что в данном случае оба вполне достижимы, – ответил Сеятель. – Вне всяких сомнений, партия Воителя так и так завладеет умами. Но либо до этого, либо сразу после разразится война, в которой поляжет по меньшей мере половина всех братьев. Из известного нам следует вполне определенный вывод: десколада приведет и к тому и к другому.
– Из известного нам, – эхом отозвался Эндер.
– Из известного нам, – повторил Сеятель, – можно сделать еще один вывод: может быть, мы и есть десколада.
«Значит, – подумал про себя Эндер, – они все-таки знают о таком предположении, несмотря на то что мы пока не хотели обсуждать его с пеквениньос».
– Ты говорил с Кварой? – взметнулась Эла.
– Я с ней каждый день встречаюсь, – пожал плечами Сеятель. – А она здесь при чем?
– Она одержима той же идеей. Она считает, что, может быть, это десколада сделала пеквениньос разумными существами.
– Неужели вы полагаете, после всех разговоров насчет разумности десколады, нам самим такое не пришло в голову? – удивился Сеятель. – А если это окажется правдой, что вы будете делать? Допустите, чтобы человечество вымерло ради каких-то наделенных второсортными мозгами тварей?
– Мы никогда не считали вас второсортными… – мигом возразил Эндер.
– Да неужели? – фыркнул Сеятель, – Тогда почему же вы считаете, что своим умом мы ни до чего дойти не можем, что мы все время кормимся подачками человека?
Эндер не нашелся что ответить. Ему пришлось признать, что к пеквениньос он относился как к детям, нуждающимся в защите. Зачем излишне беспокоить «детей»? Он никогда не понимал, что пеквениньос и сами способны заметить угрожающую им опасность.
– И если наш разум действительно пошел от десколады, а вы вдруг найдете способ уничтожить
ее, чем тогда станем мы? – Сеятель обвел их взглядом триумфатора, как бы торжествуя в одержанной горькой победе. – Снова превратимся в древесных крыс, – ответил он сам себе.– Ты уже второй раз используешь это определение, – сказал Эндер. – При чем здесь древесные крысы?
– Так обзывали нас люди, – произнес Сеятель, – которые убили дерево-мать.
– Такого животного не существует, – объяснила Валентина.
– Знаю, – кивнул Сеятель. – Грего уже сказал мне. «Древесная крыса» – так называют иногда белок. Он показал мне голографическое изображение одного такого зверька, когда я заходил к нему в тюрьму.
– Ты ходил навестить Грего? – Эла пришла в настоящий ужас.
– Я должен был узнать, почему он хотел всех нас убить и почему потом пытался спасти, – просто ответил Сеятель.
– Вот оно! – торжествующе воскликнула Валентина. – Ты же не утверждаешь, что когда Грего и Миро встали той ночью на пути у разъяренной толпы и спасли Человека и Корнероя, – ты же не можешь сказать, что они совершили это просто потому, что так приказали им гены!
– А я никогда и не утверждал, что действия человека не несут в себе смысла, – сказал Сеятель. – Это ты пыталась успокоить меня. Нам известно, что среди вас, людей, есть настоящие герои. Мы же, пеквениньос, верой и правдой служим сидящему внутри вирусу.
– Ничего подобного, – ответил Эндер. – Среди пеквениньос тоже есть герои. Корнерой и Человек, к примеру.
– Герои? – переспросил Сеятель. – Они вели себя так, чтобы превратиться в то, что представляют собой сейчас, – чтобы завоевать честь стать деревом-отцом. Ими двигало желание воспроизводства. Может быть, в ваших глазах, в глазах людей, которые умирают раз и навсегда, они действительно выглядят героями, но на самом деле, умерев, они зажили настоящей, полнокровной жизнью. Никакого жертвоприношения здесь нет.
– Тогда весь твой лес повел себя героически, – снова заговорила Эла. – Вы сумели отбросить предрассудки и заключили с нами мирный договор, а ведь он требовал в корне переменить некоторые древние устои вашего общества.
– Нам нужны знания, машины и то могущество, каким обладаете вы, люди. Мы подписали договор, в котором пообещали не убивать, а вы в ответ принялись обучать нас. Такого мы бы не узнали и за тысячу лет развития – что же здесь героического?
– Ты, по-моему, вообще не хочешь слышать никаких разумных доводов, – рассердилась Валентина.
Сеятель, не обратив на ее высказывание ровно никакого внимания, продолжал:
– Единственными героями во всей этой истории стали Пипо и Либо, люди, которые вели себя мужественно, несмотря на то что догадывались о грозящей смерти. Вот они высвободились из-под власти генетического наследства. Да ни один свинкс не способен на такое.
Эндеру причинило боль презрение, прозвучавшее в голосе Сеятеля, когда он обозвал свой народ и себя самого словом «свинксы». В последние годы этот термин несколько поменял окраску, в нем уже не сквозили дружелюбие и любовь, как во времена, когда Эндер впервые спустился на Лузитанию; теперь это название несло презрительный оттенок, и люди, работающие с пеквениньос, предпочитали именовать их португальским вариантом этого слова. Какая же ненависть накопилась в Сеятеле, если сегодня он дал капле ее прорваться наружу!