Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды

— Да, — вдруг говорит Куфальт. Он больше не смотрит на ящик с деньгами. Он знает, что никогда больше его не увидит. — Да, — поясняет он, — дешевле я не могу, господин Браммер.

— Ну что же, — произносит тот. — Тогда всего наилучшего.

— Всего наилучшего, — отвечает Куфальт и уходит.

2

От Менкебергштрассе до Рабойзенштрассе прямиком идти не более пяти минут. Но Куфальт идет в обход. Два дня и почти две ночи он, не разгибаясь, печатал. Теперь у него времени хоть отбавляй, он снова без работы, может спокойно гулять. Но если работы у него нет, то зато есть деньги, целых десять марок, только что заработанных, и марка двадцать сэкономленных, всего одиннадцать двадцать. Совсем неплохо. Кстати, хозяйке Дюбель он должен минимум три марки, иначе она его, пожалуй, выставит за дверь.

Вот это да, прекрасное сегодня утро, только для прогулок! О господи!

Нет, Куфальт больше не живет на Мариенталерштрассе, теперь он живет на Рабойзен, в конуре, окна которой выходят на темные задворки, и он идет сейчас не туда, а гуляет себе ранним солнечным утром, как настоящий пижон, вдоль Альстера. «И потом, вы слишком дорого берете, господин Куфальт. Другие делают это за три марки…»

Ах ты, поганка! Поганка паршивая! Значит, и этой работы больше не будет, а все из-за того, что загляделся на кассу, работы больше нет и не будет. Может быть, поэтому и жрать меньше хочется? Времечко такое, и житуха худая, так что живи пока можешь.

И Куфальт покупает себе четыре булочки и кусок ливерной колбасы, всего на двадцать пять пфеннигов, остается десять девяносто пять.

Ну, так за чем остановка? Устроить пикничок? А что дальше?

Стало быть, прощай комната на Мариенталер. Не будет больше ни колышущихся занавесок, ни трамвайных звонков, ни распутных мамаш, ни извращенных Лизок, больше ничего не будет. Уходим тихо, по-английски. Вернувшись тогда из следственного изолятора, Куфальт никого дома не застал. А раз никого дома не было, он быстренько собрал вещички и ушел. Ушел, не сказав куда.

Честно говоря, был шанс, была секунда ожидания, а точнее целых полчаса, когда Куфальт ходил взад-вперед.

Мог бы такси нанять, уехать и вся недолга, шофер посоветовал — так ведь нет, бегал взад-вперед, ждал.

Придет — не придет.

Не пришла.

Стыдно вспоминать ту ночь, когда лежал под ее дверью… Ну а теперь, пожалуй, можно войти. Да, он действительно сошел с ума, он совсем свихнулся, он вдыхал запах ее платья, обнюхивал ее постель…

Однако стоило внизу хлопнуть двери, и он уже выбежал в коридор, сердце его колотилось от страха: вдруг она. Но оказалось — соседи.

Все, хватит, довольно, дальше так продолжаться не может, не выдержу. За последние дни чего только не было: и Беербоом, и «Цито-Престо», и следственный изолятор, и верные друзья, Маак и Енш… Стало быть, беру такси и давай бог ноги!

Но что толку с того, что нашел комнату на задворках Рабойзен — темную, грязную, вонючую конуру с мутными оконцами, расположенную рядом с прокопченной кухней, размером с простыню, где полчища тараканов и сумасшедшая старуха-хозяйка по фамилии Дюбель… да что там, самое подходящее место для сломленного, павшего духом, отчаявшегося Куфальта, темная нора — лежишь себе на сбитой перине и кемаришь часами. Но от этого никакого толку.

Потому что временами в нем вспыхивает надежда, надежда на то, что все образуется, о господи, может, все еще образуется, и тогда на него нападает жажда деятельности.

И вот он летит куда-то, у него есть идея, разве не внес он аванс за пишущую машинку, разве не заплатил за нее деньги, неужто пропадут эти деньги?..

Эх, была у него голубая мечта — собственная пишущая машинка, великолепная штука, не просто вещь из железа и стали, с шестеренками, пружинками, валиками, резиной, настоящая пишущая машинка — это надежда, с пишущей машинкой можно выбиться в люди, она залог будущего. Нет больше заказов на триста тысяч адресов, но даже лежа в постели, оглушенный глубиной собственного падения, он мысленно бежал куда-то в перерывах между донимающими и изматывающими его вечными упреками: а вот если бы да кабы, да вот если бы! — он мысленно обегал бюро за бюро, один магазин за другим. «Не найдется ли у вас какой-нибудь печатной работы для меня?»

Ведь хоть сколько-то должно же ее быть в великом городе Гамбурге, ровно столько, чтобы не дать человеку сдохнуть с голоду?

Наконец он добился своего: он сослался на того доброго следователя, и опять-таки добрая фирма сжалилась над ним, и он получил пишущую машинку. Пусть не новую, подержанную, зато в хорошем состоянии, цена 150 марок, тридцать марок аванс, остаток — сто двадцать марок наличными.

О господи, как он первое время радовался этой старой пишущей машинке «мерседес»! Как он тер и гладил ее, пылинки сдувал, все пробовал печатать и прислушивался к звонку в конце строки!

Но странное дело: живет он не в комнате, а прозябает в этой конуре, в дыре, где можно разве что переночевать. Залог будущего накрыт клеенчатым колпаком: а может, встать и пойти предлагать свои услуги?

Хорошо, хорошо. Он уже встал, идет; полтора часа телефонная будка на главпочтамте занята, потому что он переписывает в ней половину адресов из телефонной книги…

Затем он отправляется в путь. Два раза звонит, два раза беседует, оба раза ему отказывают, и он отправляется назад в свою нору, в проклятую постель. Заваливается на нее не снимая даже ботинок, зачем, ведь не знаешь, будет ли у тебя сегодня еще желание снова их надеть… Прямо в одежде на простыню, думать… Был вором, вором и останусь, вот и весь сказ.

Придется быть вором, иначе и не выходит; ну хорошо, найду заказ — другой, но как на них жить?..

А деньги тают, даже если есть понемногу, деньги все равно тают. Десять марок девяносто пять пфеннигов между ним и неизвестностью, а что потом?

Можно загнать вещи, загнать машинку, а потом что? Можно отказаться от этой конуры, переселиться в ночлежку, можно даже спать у попов, а дальше что? Решайся, Куфальт, решайся! А что будет после того, как решишься?..

3

И вот Куфальт сидит на скамейке на берегу Аусенальстер и обдумывает решение. При сем он съедает все четыре булочки и кусок ливерной колбасы; вкуснятина, волноваться о своем аппетите ему не приходится. Если бы все обстояло так же хорошо!

Странно, что за последние сумасшедшие недели воспоминания о Центральной тюрьме в маленьком городке всплыли в памяти словно счастливый островок в окутанном туманом сером море жизни. Разве это было не прекрасно? Жил себе преспокойно в камере и не думал ни о деньгах, ни о голоде, ни о работе, ни о крыше над головой!..

Утром вставал, драил камеру, шел на прогулку, во время которой болтал с другими братьями по несчастью, вязал сети — время летело, на обед давали горох, и все радовались, или баланду, и все негодовали, зато радовались завтрашней чечевице — что ни говори, и впрямь счастливый островок.

Неудивительно, что на этом островке всплыла круглая белобрысая тюленья голова Малютки Эмиля Бруна с голубыми, как озера, глазами! Эмиль был прав, лучше бы он пошел с ним, а не поехал в Гамбург.

Ведь было два пути: путь Бацке (вором был, вором и останусь) и путь Бруна (однажды совершил преступление — больше никогда в жизни). А я, Вилли Куфальт, — дурак, вот я кто, не решил для себя, не сказал ни да ни нет, вот и остался на бобах со своими талантами.

Конечно, еще не поздно было принять то или другое решение. Можно написать Бруну, что он, Куфальт, все-таки приедет, или через городскую справочную разыскать Бацке. Но ведь именно об этом предупреждал Бацке: слишком поздно. Все деньги кончились, капитала на настоящее дело, на то, чтобы провернуть, обеспечить, профинансировать его, не оказалось; надо было что-то делать второпях, а это обычно не удавалось. И денег, для того чтобы сняться с якоря и отправиться к Бруну, теперь тоже не было, а тут еще вещи — или, может, уже сейчас сплавить их? Неужели дела и впрямь обстоят так плохо?