Кто ищет, тот всегда найдёт

Смежил усталые очи, отключил утомлённые мозги, расслабил измученное тело и замер в неподвижном кайфе.

— Можно?

Размеживаю зенки — профессор собственной персоной с вежливым визитом. Пришлось включать мозги и поднимать измученное тело.

— Как нога? — спрашивает.

— Почему спрашиваете? — недоверчиво гляжу на всевидца, подозревая, что Алевтина успела натрепаться.

— И сам не знаю, — винится, улыбаясь, профессор, — само собой сказалось.

— Болит, — сознаюсь, — на скале подвернул, что-то щёлкнуло и теперь ноет, когда много похожу.

— Вам покой нужен, — прописывает известный рецепт.

— Вам он давно нужен, — парирую. Улыбаясь, мы смотрим друг на друга, радуясь общению и семейной перепалке.

— Попозже зайду, — обещает, — попробуем подлечить народными средствами. — Сел напротив, сообщает: — Погодина с Воронцовым надо перевозить. Я по пути от топографов заходил к ним, приглашают на контроль и увязку КП, — и добавляет виновато: — Вам, как я понимаю, нельзя идти. Что будем делать?

А что делать? Ясно как божий день. Молодёжь перебазирую, контроль им сделаю, потом схожу, сделаю контроль старичкам, увяжу все КП, всего-то навсего, и залягу в покое. Покой нам…

— Завтра, — спрашиваю на всякий случай, — перевезём здешних?

— Обязательно, — отвечает.

И тут полог с хлопаньем распахивается, и в палатку нежданно-негаданно вваливается Кравчук. Радомир Викентьевич поднялся и молча вышел, а мой лучший друг занял его место и лыбится как ни в чём не бывало.

— Привет. Бугаёв прибегал, — сообщает. — Говорил, что у него какие-то бешеные аномалии. Просил прийти, проверить, всё ли он так делает.

Потом мы молчим, и не выдерживаю, конечно, первым я.

— Завтра хочу перевезти своих отсюда, ты не против?

Он улыбается, ему нравится, что у меня кишка тоньше.

— Вези, — разрешает.

— А послезавтра и запослезавтра, — продолжаю, — надо бы перевезти дальних.

— Перевози, — легко соглашается Дима и добавляет: — А потом будем перевозить топографов и пробы за реку к машине. С нарядами будешь выходить?

Вот чёрт! Совсем забыл про них.

— Не знаю.

— Я пойду, могу и твои прихватить, — вот какой добренький! И ещё говорит: — За пробы с прошлогоднего угла с меня бутылёк, — и, слава богу, вымелся наружу. Кажется, мы помирились.

Лежу дальше, обременённый здешними сермяжными думами, ту, которая высверкнула на известняках, пока забыл. Завтра поставлю на место Стёпу с Валей и сразу ринусь к Михаилу. Сделаю контроль, разберусь, что там у него за бешеные аномалии, и сюда. Здесь быстренько оформлю контроль, увяжу КП и побегу к Вене с Ильёй. Перевезёмся, проконтролируем, увяжемся и опять сюда. Не забыть бы про наряды. Вот тогда и залягу капитально. Покой нам… Надо бы увидеть Когана. И не заметил, как упокоился.

— Больной, вы живы? — знакомый голос.

— Вашими молитвами, — сиплю спросонья. Оказывается, уже стемнело, слышно, как потрескивает костёр, и отсветы пламени врываются в откинутый полог палатки. Судя по весёлым голосам, рыбаки вернулись с уловом и, наверное, варят знатный кондёр. Потянул носом, но запаха не услышал.

— Где у вас свеча? — Горюн чиркнул спичку и зажёг лампаду — огрызок свечи, натёртой мылом, в консервной банке. Потом выставил на стол пол-литровую банку с какой-то светло-коричневой жидкостью, накрытую сложенной в несколько слоёв тряпкой, а рядом положил раскрытый кулёк с какими-то серо-белыми волокнами.

— Что это? — спрашиваю с опаской, не доверяя никаким лекарствам, как и всякий нормальный больной.

Обычно врачи никогда не говорят, чем нас травят, но профессор — свой человек, и он не скрывает:

— Свежая кобылья моча, — как обухом по голове, — и растёртые корни элеутерококка.

— И что, — ужасаюсь, — это пить?!

Радомир Викентьевич смеётся.

— Нет, — радует, — на этом не настаиваю. А вот компресс на колено сделаем. Давайте мне его.

Он развернул длинную тряпочку, сложил вдоль втрое, всыпал внутрь корни и осторожно смочил приготовленный компресс в вонючем растворе.

— Можно не смотреть и не нюхать, — разрешает, — извините за вынужденные антигигиенические условия, — и накладывает на колено, ловко обворачивает, а поверх заматывает бинтом. — Вот и всё. Утром снимете, ногу обмоете, а пока придётся терпеть так. — И ещё добывает из нагрудного кармана энцефалитки небольшой флакончик, заткнутый резиновой пробкой, а внутри — желтовато-прозрачная жидкость и белый волосатый корешок. — А это, — объясняет, — точно внутрь: по две-три капли утром и вечером. Должно хватить на неделю.

Я издали осматриваю подозрительный флакон.

— Вы настойчиво хотите меня отравить, — жалуюсь, капризничая, как и всякий уважающий себя больной. — Скажите, хотя бы, чем?

— Таёжный эликсир здоровья, — хвалит профессор снадобье. — Настойка женьшеня.

Я слышал о нём, но никогда не видел, и теперь с любопытством разглядываю, взяв пузырь в руки, малюсенький корешок, способный придать зверские силы больному человеку.

В палатку всунулся Стёпа.

— Пойдёмте уху есть.

Это мы с удовольствием. Это не конская моча с элеутерококком. Не две капли женьшеня. Сходили на ручей, тщательно помыли руки — профессор тщательно помыл — и к костру с мисками-ложками. А там уже вовсю чавкают, выплёвывая рыбьи кости. Почавкали и мы от пуза, а потом, прихватив кружки с чаем, удалились в палатку для душевного разговора о жизни. На сытый желудок она всегда прекрасна. Горюн хвалит моих ребят, а значит и меня.

— Вы, — советует, — и Александра не таскайте за собой понапрасну, а приучайте постепенно к операторскому искусству. У него получится. Резерв будет.

Надо же — за меня сообразил. Он со стороны увидел, а я в упор слепой. Что за человечище! Столько настрадался, намытарился из-за людей, а всё не о себе, а о них думает. И вдруг слышу несусветное:

— По осени уйду от вас.

Я даже оцепенел от такой новости.

— Ку-да-а? — тяну с изумленьем.

— Пойду, — улыбается, — работать по старой специальности.

— Профессором социологии, — радуюсь за него.

Он хохочет в голос.

— Не угадали. Вальщиком в леспромхоз.