Кто ищет, тот всегда найдёт

Как и полагается, с без пятнадцати я уже торчал у киношки. Её, как полагается, конечно, не было. До чего они боятся оказаться в роли ожидающих! Красиво хожу, нервничаю, вокруг девки ошиваются, метят приспособиться к лишнему билетику. А Марьи всё нет и нет. Почти пять минут вышагиваю. Смотрю, приличные девчата вовсю спешат сломя голову… Вот, в белом платье с красной посыпкой бежит, запыхавшись… Вон, там, ещё одна в синем шпарит, аж в глазах рябит от мелькания белых туфель… Ещё… Обернулся, чтобы не прозевать с другой стороны…

— Опоздала?!

Оборачиваюсь — она, та, что мельтешила в синем платье, а я не узнал.

— Марья! — вскрикиваю неподдельно. — Какая ты красивая! — Она запунцовела и стала ещё сказочнее. Стройная, с тонкой талией, а отовсюду приметно выпуклая, так и хочется полапать. Коса по-взрослому венком на затылке уложена, школьный белый закрытый воротничок на открытый переделала, а глаза-то, глаза — без дымки, синие-пресиние и счастливые. — Если бы, — говорю в восхищении, — я не был заколдован, враз бы женился. — А что? Я тоже парень-ништяк: в почти новом костюме, в постиранной рубашке и в старых ботинках, ещё о-го-го! — если в темноте. На нас оглядываются, зырят, что за парочка — козёл да ярочка, она стесняется, я — тоже. Быстро шмыгаем внутрь, и мне приятно идти сзади девохранителем.

В нашем Голливуде, как и во всех порядочных кинозаведениях, места, конечно, пронумерованы, но все садятся там, где кому вздумается. Мы уселись, ясно, посередине. Но ненадолго. Сзади сразу кто-то забасил в полутьме:

— Эй, каланча, уйди на край, экран застишь.

Вступать с наглецом в перепалку или в драку при даме не хотелось и пришлось отсесть. С краю-то, оказывается, ещё лучше. И Марья вся в профиль видна, и экран в фас.

Кино показывали про меня, «Подвиг разведчика» называется. Я его раз сто видел, и всё равно интересно, как выкручусь из матовых ситуаций. Марье тоже интересно. Сидит, выпрямившись, глаз с экрана не сводит, не шелохнётся, боится пропустить самое захватывающее. Я было попытался ей кое-что объяснять, но она не обращает внимания, вся углубилась в экран.

Выгреблись из кина, спрашиваю удовлетворённо:

— Ну, как? Класс?

А она:

— Не люблю фильмов про войну. — На тебе! Не успели познакомиться, и сразу первая трещина обозначилась. Виню, конечно, себя, как мужчину: женщина никогда не бывает виноватой, это не в их природе. Хотел изящно взять, как гвардейский офицер, под ручку, но вовремя опомнился: светло ещё, сумерки только-только засерели, масса фланирующих без толку, так и глядят за другими, подумают ещё, что соблазняю малолетку, накостыляют по тощей шее, а то и в мильтонку сволокут от нечего делать. Доказывай тогда, что я ейный дядя. За ручку взять — тоже неудобно: выросла из того счастливого возраста, когда водили за ручку. Так и похиляли: рядом, а порознь, и молча.

— Марья, — наконец, прорывается из меня, — чем по вечерам-то в свободное время занимаешься? — Мне это вовсе не интересно, но надо что-то спросить, чтобы не выглядеть тюфяком. Она обрадовалась, что я ожил, на мгновение повернулась ко мне улыбающимся лицом, давая понять, что поболтать охота, отвечает:

— А ничем. — Вот, думаю, счастливая душа, птичка божья. — Контрольные делаю, учебники читаю, — начинает перечислять ничегонеделанье, — тёте по дому помогаю. В своём доме работы много: и на огороде, и так. Да и времени свободного нет.

Я усёк только начало.

— Так ты что, опять учишься? — удивляюсь. — Не надоело? — Я бы ни за что ни в какую академию не пошёл, даже Народного хозяйства, где делают государственных деятелей.

— Ага, учусь, — отвечает дурёха, довольная тем, что время свободное зря тратит. — Летом закончу заочно 1-й курс фармацевтического факультета.

— Ба! — догадываюсь. — Аптекаршей будешь?

— Нет, — смеётся, — берите выше: провизором.

— Кем? — не расслышал я толком, такой специальности и не знаю.

— Провизором, — повторяет, — буду заведовать аптекой, составлять лекарства…

— Делать яды, — вклинился я, — порошки от поноса… А почему не хирургиней?

Она нахмурилась, видно, ей тоже хотелось резать-зашивать гавриков.

— На хирургическом заочного отделения нет.

Понятно: на очном на стипендию не потянет, а помогать некому.

— А как у вас там, в тайге, в этом году? — спрашивает, чтобы и я мог чем-нибудь похвастать.

Меня только попроси, я, как и всякий опытный таёжник, готов часами травить о том, что было и чего не было. И сейчас, стоило ей заикнуться, вмиг открыл фонтан и выплеснул всё, что накопилось. И о том, как котяра Васька загрыз и зацарапал нескольких волков, защищая лошадей и Горюна, как ходили на гору и отбивались дрынами от тигра, как ловили на петлю краснобровых рябчиков, а ленков штанами…

— Как это, штанами? — удивилась Марья.

— А очень просто, — объясняю охотно, может, и ей пригодится когда-нибудь. — Ты ведь знаешь, что энцефалитные штаны как шаровары — и снизу, и сверху на резинках. Напали мы на глубокую перекрытую протоку, а в ней — мать честная! — ленков скопилось видимо-невидимо. А взять нечем, нет никакой снасти. Тогда один из нас, — я не стал уточнять, кто именно, — заходит в протоку, спускает штаны, а сзади, в этом самом месте, торчит корочка хлеба. Голодные ленки, естественно, набрасываются на него, и в этот момент надо не сплоховать, вовремя надёрнуть штаны и бегом на берег с уловом.

Я никогда не видел и не слышал, чтобы Марья так, взахлёб, со слезами, смеялась. Хотел ещё добавить, что глупые рыбины в неразберихе иногда хватались не за то, но побоялся, что она умрёт от смеха. Когда отсмеялись вдосталь, говорю небрежно:

— Я всё свободное время трачу на прослушивание серьёзной музыки и чтение серьёзной литературы. У меня есть приличный проигрыватель и собрана богатая фонотека. — Она-то точно не знает, что это такое. — «Лунную сонату», — сообщаю придушённо от полноты чувств, — могу слушать бесконечно. А ты любишь классическую музыку?

Она скисла и, отвернувшись, созналась:

— Я её не понимаю.

Вот серость синяя! Ещё одна трещина.

— Чего её понимать? — поучаю как профессиональный знаток. — Слушай себе да слушай, как слышится, как в душе отдаётся. Мне, — говорю, не хвастаясь, — кажется, что я родился с «Лунной сонатой» и всегда жил с ней. В институте часто приходилось жертвовать последними материальными благами, чтобы насытиться духовными в консерватории. Скажу, однако, прямо: слушать там — не то. Во-первых, сидя, а во-вторых, прикорнуть никак, и слушать приходится всё, что пилят на сцене. То ли дело дома! Врубишь, что хочется, можно — громче, а то и тихо, душевно. И главное — лёжа. Блаженство! Того и гляди сам вырубишься. Что ты читаешь сейчас?

— Я мало читаю, — сознаётся Марья. Какая-то она ненормальная: нет, чтобы соврать, чтобы и себе, и мне было приятно. — Времени совсем не остаётся. — Так, ставлю печать, и на этом направлении у нас берега расходятся, вот-вот расползёмся как холодные айсберги. — Читаю понемногу, — краснеет от стыда, — «Сагу о Форсайтах» Голсуорси. Четыре тома. Знаете? — Я неопределённо киваю умной головой, на которой от переизбытка мозгов волосья тесно торчат дыбом, киваю то ли вперёд, то ли вбок и отвечаю: