Кто ищет, тот всегда найдёт

Дорога известная, двери — тоже до боли знакомые. Захожу в хирургический завальник и прошу доходягу на костылях, чтобы покликал сестричку Марью, а сам наблюдаю в приоткрытую дверь, как он мерно, как когда-то я, затукал, мотаясь метрономом на костылях, по длинному коридору, заглядывая подряд во все двери, пока не нашёл в самой дальней. Оттуда выскочил какой-то силуэт — против солнечного света в окне больше ничего не разглядеть — и заспешил ко мне, быстро перебирая стройными ножками, пока, приблизившись, не превратился в Марью.

— Что-то случилось? — кричит, забыв поздороваться, и тёмные затуманенные зрачки её стали совсем неразличимы. — Разболелась? Здравствуйте.

— Спасу нет, — откликаюсь, морщась. — Привет. Может, кто из ваших посмотрит-пощупает, подлечит до завтра? — спрашиваю с надеждой. Никому и никогда не хочется лечиться больше одного дня.

Глаза у Марьи растуманились, говорит:

— Подождите здесь, узнаю, — и отчаливает в ординаторскую. А я начинаю дрожать мелкой зыбью. Вот, идиот! Сам напросился. Зайдёшь к ним, навалятся, скрутят, сделают секир-нога, запишут «боли кончились», и возражать нечем. Интересно, они уже план выполнили по отрезанным ногам? Когда задрожали и уши, вышла улыбающаяся Марья и призывно махнула рукой. Пошёл на деревянных ногах туда, где человек превращается в бездушное и бесправное тело.

— Так вот ты какой, знаменитый Лопухов, — встретила экзекуторской полуулыбкой толстая тётка без колпака и в мятом халате, внимательно вглядываясь в жертву. — Жуков недавно был здесь, вспоминал, почему-то называл обоих взаимными крестниками и крёстными, наказывал заходить, когда будешь в городе. — Она показала рукой на знакомую кушетку, покрытую клеёнкой, и сама придвинулась к ней вместе со стулом. — Показывай. — Задрал штанину, куда денешься? Стала она сначала осторожно, а потом всё сильнее мять многострадальное знаменитое колено. — Будет больно, скажешь. — Не дождётся! Хотя и не больно. Помяла, помяла, в глаза мне поглядела — не терплю ли через силу? — потом отодвинулась и резюмирует, как бальзам льёт на сердце: — Ничего страшного. Может быть, микро-растяжение. Покой, и всё пройдёт. — Дался им всем этот покой, как сговорились. От покоя-то и дохнут. — Молись за Константина Иваныча. — Вот это она правильно.

А Марья, подружка-предательница, тут как тут, словно за язык подлый кто дёрнул:

— Он, — ябедничает, — геофизиком работает — целыми днями по тайге ходит с тяжёлым рюкзаком и прибором. Я ему уже говорила, что ноге нужен покой.

Пришлось опровергать:

— Никуда я не хожу, — вру во спасение, поскольку это не грех, — лежу целыми днями в палатке и даю ценные указания. Я — начальник отряда, — и тощую грудь выпятил.

— Ладно, начальник, — соглашается тётка, — нога твоя — сам и думай. А только, если начнёт ныть, советую: бросай ходьбу и снимай напряжение. И ни в коем случае не переохлаждай колено и не держи в мокроте. — Это я могу, у нас работёнка сухая, когда нет дождей, росы, туманов, не потеешь и не перебредаешь ручьи. И тепло как в Крыму, если сидеть у костра или у печки.

— Давайте, сделаем ему для профилактики… — что, не расслышал, лезет со своими полунедоквалифицированными советами полунедоделанный хирург.

— Не помешает, — соглашается тёханша.

— Можно, я сама? — навяливается Марья.

— Ладно, — улыбается чему-то хирургиня, — только недолго… с вашими процедурами. — На что она намекает? У Марьи выпуклые девчачьи щёки разом вспыхнули и стали ярче полных губ.

— Пошли, — зовёт меня, не отвечая нахалюге.

В физиоиздевательском кабинете, где в бледной немоте лежали доходяги, обмотанные проводами или обмазанные грязью, Марья и меня заволокла в тёмный уголок за ширму на топчан и ловко присобачила к колену пластинчатые электроды.

— Ты смотри, — предупреждаю, — осторожнее с высоким напряжением: я не аккумулятор, быстро выйду из строя.

Не отвечая, улыбаясь, она села рядом, ладошки сунула между колен и помалкивает как всегда.

— Марья, — не выдерживаю молчания, — ногу-то я саданул в этот раз там же, на той же горе.

Она повернула ко мне голову, растуманила глаза, спрашивает:

— Как так?

И я рассказал как, ничего не выдумывал и не привирал, как умел:

— Ты думаешь, — говорю, — что это мы с тобой вытащили меня из пропасти?

Она молчит, не зная о чём думает.

— Дудки! Это она, Хозяйка горы, меня подтолкнула.

— Какая хозяйка? — удивилась Марья.

— А такая, — объясняю, — Хозяйка Известняковой горы, вот какая.

Марья недоверчиво посмотрела на меня, но возражать и переспрашивать не стала, зная, что больным нельзя перечить.

— Я тогда ещё, — продолжаю, — почувствовал, как кто-то меня пихнул, не придал значения от боли. Теперь ясно, что это она.

Марья молчит, даже рассказывать неинтересно.

В этот раз я видел её, — вспоминаю Алевтину на горе, — бледная вся, белая как извёстка, и худая. По осыпи идёт легко, словно плывёт.

Марья шевелит губами:

— А вы сознания не теряли?

Во! Думает, привиделось!

— Выпихнула из пропасти, — не обращаю внимания на намёк, — и приколдовала к горе. Теперь всё время тянет туда. Скоро снова пойду. Там, наверное, и останусь навсегда, — хотел всхлипнуть, но только шмыгнул соплёй.

— А вы не ходите, — нашла рациональный и простой выход скучная сестричка. — Вы же сильный!

— Как же я не пойду, — горячусь, — когда я заколдованный. Неужели не видно? — и напрягаюсь, набычившись и выпучивая глаза. Но она ведь простая смертная и поэтому ничего заколдованного во мне не увидела. — Под горой у неё знаешь какие рудные богатства? Несметные! — я растянул длинные руки, наглядно показывая какие. — Многие рудознатцы пытались их открыть, чтобы передать народу, но Хозяйка ни в какую не хочет делиться с трудящимися. Многих, слабых духом, она заколдовала и окаменила, превратив в известняковые глыбы, что разбросаны памятниками по склону. — Хотел встать, чтобы показать свою мощь, свой дух, но Марья удержала, да и провода не пустили. — Вот и меня метит и манит, метит и манит… И так будет до тех пор, пока какая-нибудь прекрасная девушка не полюбит меня так, что пересилит чары Хозяйки. Тогда чары спадут, гора расколется, Хозяйка рассыплется в известняковый прах, а трудящиеся получат богатейшее месторождение на Ленинскую…

— Всё, — обрывает Марья на патетическом полуслове.

— Что всё? — спрашиваю в недоумении.

— Процедура закончена.

— Тогда пойдём в кино, — предлагаю без раздумья зачем-то вдруг, ни с того, ни с сего, чего и не собирался делать, как-то само вырвалось. Вырвавшегося воробья чёрта с два поймаешь!

— Не могу, — отказывается молодчина, и я вздыхаю облегчённо, потому что никогда не предлагаю дважды то, чего не хотел предлагать вовсе. — Я дежурю до шести.

— Пойдём в семь, на первый взрослый сеанс.

— Вы шутите! — она уже собрала аппаратуру и стояла передо мной, сидящим, и запросто могла врезать по физии, если что.

— Ни на грамм! — клянусь и удостоверяю известным движением ногтя по зубу. И тоже встаю. Бог ты мой! Она, оказывается, не совсем маленькая — выше моего плеча. И когда вырасти успела? — Договорились: жду у кинотеатра к семи. Замётано?

Марья почему-то покраснела — как она легко и быстро мимикрицирует! — и еле слышно пробормотала, опустив глаза:

— Хорошо.