Кто ищет, тот всегда найдёт

— Ну, что, Василий! Готовь свои комплименты. Мне первой страдать, — смеётся, сама не понимая, что хорошо смеётся тот, кто смеётся последним. — За каждый более-менее удачный, — обещает, словно шахиня Шехерезаду, — пьём и тебе нальём. А за плоскотину, извини, пьём без тебя, — опять смеётся, нисколько не сомневаясь, что вылакают «Мускатель» без меня. — Если всех ублажишь, полторта твои, — словно полжизни жертвует. — Я слушаю, — и голову положила на ладонь подпёртой в локте руки, свесив на сторону волосяные пружины.

Лихорадочно соображаю, что бы такое зафинтилить, чтобы и не чересчур слащаво и с тютелькиным подвохчиком. Клок торта перед мордой маячит, понуждает к напряжению мысли. Глянул на её платье, подчёркивающее отсутствие женских прелестей, и сразу сообразил. Говорю, напыжившись как милорд:

— На ваше декольтированное платье приятно смотреть, — помедлил и добавил: — и спереди, и сзади. — Она хмыкает, не улавливая тонкого намёка на толстые обстоятельства. — Но его красота ничего не стоит, — произношу быстро, как смертный приговор, а она и рот раззявила, и в бешено-карих глазах копится жёлтая ярость, вот-вот разорвётся на куски от натуги. Но я снисходительно препятствую этому приятному зрелищу. — Оно только подчёркивает вашу зрелую красоту. — Она сразу и обмякла, и даже вроде слёзы сверкнули, и, что совсем удивительно, зарделась. Как мало надо даже такой умной бабе. Мельком, быстро оглядела свиту — не смеётся ли кто? — и дрожащей рукой, брякая горлышком бутылки о стакан, наливает мне первому.

— Ну, Василий! Мало того, что неряха, так ещё и врун! — а сама улыбается, сверхдовольная, разливает всем, торопясь застолбить истину всеобщим запоем.

Заглотили, в глазах потеплело, шарики веселее забегали, и женщины вокруг приятнее стали, симпатичнее.

— Придётся взять тебя в любовники, — радует несусветной наградой мисс Геофизпартия, а у меня от счастья враз в мозгах похолодело, и шарики остановились, наталкиваясь друг на друга. Бабьё радостно и подло зареготало в пьяный голос, и только Траперша застенчиво подхихикивала в ладошку, сдерживая отвратительный запах, прущий от паршивых гнилых зубов, а может и от загнивающей души. — Давай, радуй теперь её, — кивает на скромницу моя любовница. — Хорошенько думай — она у нас известная привередница.

А мне и думать долго не надо. Дую экспромтом:

— Вы так восхитительно ароматны, — несу чушь, — что рядом с вами пьянеешь, — даю леща и чуть отодвигаюсь от комплиментарши, — словно от запахов ранней пробуждающейся весны в старом саду.

Женщины, улыбаясь, затихли, переваривая запахи, которые я напустил — им без разницы, что я сказал, главное — что красивые слова и сочетания звуков, и только Коганша уловила иронию и суть квазикомплимента.

— Ну, Василий! — протянула она, но не стала разгонять сомнительные запахи, а чуть плеснула мне в стакан. — Как бы не окосел и не замолк раньше времени, — и другим тоже налила.

— Спасибо, — опомнилась Траперша, оглоушенная комплиментом, извергнув в благодарность изрядный выхлоп одуряющих запахов гниющей ранневесенней чащобы.

А я, слава богу, преодолел второй барьер на дистанции с препятствиями, на финише которой маячил торт и, что немаловажно, моя репутация сообразительного парня. Было, однако, чуть-мала не по себе, стыдно за откровенное враньё, но я убеждал себя, что это всего-навсего игра, и прекратить-оборвать нельзя, потому что женщинам нравится моя лапша, их ею не так часто кормят — вишь, как навострились-порозовели ушки! Они тоже понимают, что я беспардонно вру, но вру-то приятно, и, чем чёрт не шутит, вдруг и на самом деле в каждой есть хотя бы чуточка того, что я плету. Как мало, однако, нужно, чтобы завоевать любую женщину: всего-то накрепко зажать совесть и предельно развязать язык. И говорить-наговаривать, шептать-нашёптывать, что ей хочется услышать. Никакая не устоит. Жалко, что когда приходит настоящая любовь, совесть почему-то разжимается, а язык завязывается, и в результате получается обратный эффект — ты отвергнут.

Вылакали за аромат Траперши. Коганша не унимается:

— Посмотри, — предлагает елейно, — на сидящую рядом с тобой нашу красавицу Саррочку, — век бы не видел! — она давно томится и ждёт, когда ты её оценишь.

Вот тут-то я и растерялся: ну какой может быть комплимент у суслика для гадюки? И в намускателенных мозгах ничего путного не высверкивает. Э, думаю, вывернемся — где наша не пропадала! — и даю волю языку:

— Наша дорогая и обаятельная… — глаза б мои не видели! — … Сарра Соломоновна… — никакого и намёка на интим! — …ваши тополиный стан и лебединая выя… — это у неё-то, коренастой и приземлённой, словно вырубленной из большущего кержачьего пня? — …ваш томительно завораживающий голос… — похожий на визжащий хрип заржавленных дверных петель, — …загадочно-манящие очи… — злобного жёлто-коричневого оттенка, — …точёный носик ожившей Афродиты… — чуть не цепляющийся крючком за верхнюю губу, — … и пленительная улыбка современной советской Джоконды… — особенно украшенная выступающими верхними зубами, перестал я перечислять достоинства старухи Изергиль в молодости, — …всё заставляет трепетать мужские души в… — чуть не брякнул «в ужасе» и еле подобрал словцо, — …экстазе.

Выложился, взмок перегретым потом и поспешно поднялся, повернувшись к соседке, чтобы не проворонить взбучки, но размякшая Саррочка-рыбонька сидела, не шевелясь и низко опустив голову, внимательно впитывая ядовитую лесть, нейтрализовавшую её душевный яд, и, наверное, готова была травиться до бесконечности.

— Да-а, — почему-то вздохнув, протянула судья и вынесла неожиданный для меня вердикт: — Почти объяснение в любви.

Я так и шлёпнулся на ослабевших ногах, покрывшись уже холодным потом.

— Да я… вы не так…

— Ладно, ладно, — перебила догадливая провокаторша, — замнём для ясности, не наше старушечье дело — молодые сами разберутся. Правда, Саррочка?

И я почувствовал себя беззащитным зайчонком, добровольно лезущим с комплиментным писком в медленно удушающие объятия удавихи. Пришлось для бодрости хватануть ещё чуть-мала призового мускателя. Коганша поболтала оставшейся в бутылке тёмно-вишнёвой жидкостью.

— На раз — не больше, — и разлила остатки заранее, не сомневаясь больше в моих завиральных способностях. — Давай-ка, — предлагает, — скажем напоследок что-нибудь хорошенькое и для нашей незаметной труженицы-пчёлки, — показывает взглядом на чертёжницу, которая так и сидела с первым недопитым полстаканом вина.

Для неё я родил сразу:

— Вы так небесно-воздушны, что страшно произнести рядом какое-нибудь грубое слово, чтобы вас не сдуло.

Бабы, довольные, заржали, а мошкару словно облили красной тушью, и очки изнутри запотели.

Наконец-то, пытка кончилась. Коганша взяла большой нож и отрезала, не жмотясь, целую четвертинку торта, уместила на тарелочку с каёмочкой и подала мне:

— На, Василий, честно заработал.

Хотел я напомнить, что уславливались о половине, и что лучше бы она откромсала четвертину горизонтально сверху, но… могут и совсем ничего не дать. Взял завоёванный тяжким интеллектуальным трудом дар и поднялся с ним, намереваясь освободить приятное общество от своего неприятного присутствия.

— Ты куда это намылился? — остановила распорядительница. — Неужто не в курсе, что с едой с общего стола уходить неприлично? — и улыбается ехидно, захлопнув капкан со сладкой наживкой.

Она права, конечно, но уж больно мне стало муторно после своего вранья.

— Я хотел к мужикам…

— С тортом? — залыбилась Коганша. — Да им не торт нужен, а мясо с квашеной капустой. Засмеют тебя, как пить дать. И вообще — ты нам здесь нужен. Поможешь Саррочке ёлку наряжать: хоть от одного мужика какая-то польза будет. Бери его, душенька, да смотри, чтоб не смылся — все они одной подлой кройки.

Пришлось, давясь слюной, оставить торт не надкусанным и плестись вслед за нашей красоткой в Красный Уголок. Женская бригада, что ломовые грузчики, с грохотом поволокли столы из камералки, складывая из них праздничное домино, а мы принялись уродовать лесную красавицу, упёршуюся вершиной в потолок.

— Вешай шары повыше, — скомандовала опекунша, — только, смотри, не разбей.

А мне и смотреть не надо, я сразу с этого начал. Первая же хрупкая и скользкая стеклянная сфера, блеснув в лучах низкого зимнего солнца, выскользнула из заскорузлых пальцев и предательски полетела вниз, не пожелав висеть на иголках. Вздумав ловко подловить беглянку, я, естественно, потерял равновесие на своих неустойчивых троих и, желая вернуть его, попытался ухватиться за ствол, но он, на счастье, оказался слишком колким, и пришлось отброситься на гладкую стену, а то бы лежать еловой и стоеросовой дубинам рядком на полу, украшенным битой стеклянной мишурой. Хорошо, что женщины в это время скопом задержались в камералке, и преступление осталось незастуканным и ненаказанным. Могли и торт отобрать.