Кто ищет, тот всегда найдёт

— Может, за цветы?

Я, опытный ловелас и знаток женских душ, презрительно фыркнул от такого примитива.

— Ага… конечно… за цветы… Как бы не так! Они радуются цветам, а в уме точный прицел на замужество. Знаю я ихнего брата как облупленных: отсталый по всем статьям элемент. В то время как мужики, напрягаясь изо всех сил, кончиком носка уже переступили в коммунизм, привыкнув делать или не делать всё сообща и соображать на троих, а не только на себя, бабы всё ещё плетутся сзади, сдерживая наше движение, заботясь не об общественном благе, а о своём личном — о доме, о семье, о себе самой. Нет, нам надо отрываться и рвать в коммунизм без балласта. Я убеждён, что при коммунизме носителей частного зла — женщин, не будет.

Совсем успокоившийся селезень чуть улыбнулся, молча согласившись с моими неопровержимыми выводами.

— И она — о доме? — перебил хорошую общественную мыслю частным вопросом.

Я глубоко и разочарованно вздохнул, вспомнив о наших с Ангелиной разных дорогах, промежду которыми уютного семейного очага не построишь, а строить его на обочине какой-либо из дорог ни я, ни она, обладающие лидерскими характерами, не захотим. Раз ничего путного не получалось, то приходилось уповать на время и на то, что всё само собой образуется.

— Сомневаюсь, — признался честно, — потому и замуж… т. е., жениться не очень-то хочется. — Парень внятно хрюкнул, всё больше расплываясь в улыбке, хотя радоваться было нечему. — Но надо! Нельзя обманывать замечательную женщину, — тем более мне, истинному рыцарю правды, — поставившую меня на три ноги и утвердившуюся в ожиданиях. Моя жертва для неё будет лучшей платой.

Бобрик, не утерпев, грубо заржал, а чему, и сам не знает. Надо бы приструнить невежду, но, на его счастье, в столовку влетела разгорячённая и раскрасневшаяся невеста и сразу доказала состоятельность моих слов.

— Василий! — кричит. — Пойдём танцевать. Я хочу с тобой танцевать белый вальс, — а на того, что остался с носом, и не глядит — ноль внимания, фунт презрения. — Палку оставь, — хватает меня горячей рукой и тянет в танцхолл.

Мы, без преувеличения, были самой элегантной парой. Все на нас оглядывались, теснясь к стенам, чтобы я в широком пируэте ненароком не шваркнулся об них мослами, а партнёрша так и летала, увёртываясь от моих циркулей, выписывающих замысловатые «па» и старательно пытающихся отдавить белые лакировки.

— Не особенно цепляйся клешнями, — ласково предупреждает, — и падать будешь — не держись. Чувствуется, что ты классный танцор.

Она вжарила в самую точку.

— Несколько лет в молодости ходил в танцкласс, — объясняю свой профессионализм, скромно умалчивая, что водил туда соседскую девчушку.

— О чём вы трепались? — спрашивает вдруг. У женщин часто такие развороты и зигзаги в разговорах, не сразу и сориентируешься, куда она поехала.

— С кем? — тупо переспрашиваю, не сразу врубившись. — С девчушкой?

— Да нет! — злится Ангелина. — С ним.

Еле допёр, еле удержался на неверных ногах и еле удержал её в дрогнувших руках, сообразив, зачем ей понадобился танец со мной, колченогим.

— А-а, — тяну безразлично, — так, по пустякам: о судьбах человечества.

Она как крутанёт — я чуть не брякнулся от неожиданности.

— Обо мне спрашивал? — и глазами ест, заранее пытаясь уличить во лжи того, для которого правда…

— Было дело, — тяну, всё больше разочаровываясь в будущей супруге. Я не ревнивец, мне неведомо рабское чувство отсталого капитализма, но настойчивое допытывание у жениха в день помолвки о ком-то другом — это уже слишком. Такое не стерпит и духовно продвинутый советский человек.

— И что ты насочинял? — не стесняется она.

— Да так, — сообщаю равнодушно, — ничего существенного. Похвалил вас, но посетовал, что немного не хватает характера.

Она сразу выскользнула из моих тесных объятий, да и музыка кончилась, и все повалили за стол поднабрать потерянные килокалории и стограммы.

— Сядешь рядом, — приказала мне как слуге или собачке. Пришлось сесть слева. Справа сидел селезень. Ничего: милые ссорятся — всё равно, что любятся.

Только удобно разместились на обсиженных местах, налили каждый себе, не скупясь, моей клопиной настоечки, как невеста вскакивает и ошарашивает новостью:

— Товарищи, спешу сообщить пренеприятное известие…

И она, и все замаслились, радуясь неприятности, которую ждали с нетерпением.

— Я выхожу замуж.

Вся компания удовлетворённо зашевелилась, загомонила, готовясь по такому случаю вне очереди принять за воротник, и никто не обратил внимания, как у Жукова выпала из дрогнувшей руки вилка, громко звякнув о тарелку, а лицо превратилось в непроницаемую бледно-серую маску с закрытыми глазами. Женщина, что сидела с ним рядом, тоже напряглась, уставясь остекленевшим взглядом в никуда. И тут меня, идиота, как и любого гения, мгновенно осенило, и я враз понял, кому не хватает характера и для чего. Вот дубина стоеросовая, эгоист занюханный! Ругаю себя почём зря и бодро встаю рядом с невестой, чтобы избавить её от стыдливого признания, кто избранник.

Раздался гомерический хохот, и невеста зло зашептала:

— Немедленно сядь! — и дёрнула за руку так, что я поневоле плюхнулся костлявым интеллигентским задом на стул, успев уловить благодарный взгляд оживших глаз Иваныча.

Тогда поднялся и бобрик-селезень и, перекрывая весёлый смех и поощрительные выкрики в мой адрес, сухо сообщил:

— Приглашаем всех на свадьбу в конце месяца.

Но ожидаемого торжества события не получилось. И всё по вине невесты, не сумевшей разобраться, какой жених ей нужен. Я, во всяком случае, не хуже бобрикового лба нисколечки. Она ещё пожалеет, что отвергла интеллект ради голой силы. Поддатый местный народ тоже на моей стороне. Не зря говорят: что у пьяного на уме, то и на языке.

Толстяк, общупывавший меня, орёт: кто, в конце концов, жених, и кому Ангелина, не выйдя замуж, успела наставить рога. Кто-то предлагает разыграть нас по жребию, а один тощий, как и я, и злой, как не я, требует немедленной дуэли. Бедный Жуков громко, взахлёб, хохочет до изнеможения, а тётка, что сидит рядом, испуганно колотит его по спине, успокаивая. Суженые натянуто улыбаются, как будто им приятен дружеский розыгрыш, торжество, превратившееся в фарс. Боковым зрением вижу, как невеста близко придвинулась к жениху и что-то быстро и зло шепчет, наверное, предлагает укокошить меня по-простому, по-нашенски — без дуэли. Ну, смекаю, пора сматываться с бандитской сходки, но как, когда все пялят на тебя глаза, и пострадавшие рядом. Вся злополучная троица под насмешливым прицелом. Спас Иваныч. Разрядившись нервным смехом, предлагает:

— Прежде надо дать последнее слово женихам-абитуриентам. Пускай начинает младший.

Судебная палата согласно загудела, зазвякала бутылками о стаканы, готовясь нелицеприятно выслушать исповедь обвиняемого в мошенничестве, а толстый рефери вынес общий вердикт:

— Давай гном, кайся напоследок.

Чувствую по гнетущей атмосфере, что тут собрались одни сорви-головы, вырви-язык, оттяпай-ногу и вырежь-грыжу — ничего человеческого, запросто прикончат даже без суда и следствия и спишут на неизлечимую наследственную болезнь. Поди потом доказывай, что насильно отдал богу душу. Надо защищаться и защищаться умно. Хорошо, что мне не впервой — моя умная защита отточена в многочисленных смертельных схватках с чересчур агрессивными профессорами и преподавателями. Главное — не злить, разжалобить. Мол, без зарплаты оставят, а помогать некому, сирота. И я исправлюсь, это — в последний раз. Зудеть и зудеть монотонно и не переставая, пока противнику не надоест, и он сдаётся.