Кто ищет, тот всегда найдёт

— Какой ты неловкий! — попеняла будущая супруга, запинывая изящной ножкой 39-го размера осколки шара под ватный снег в основании ёлки. Если бы она знала, с какой ловкостью я цеплялся за скалу, то враз бы изменила позорное мнение. — Знаешь, я вообще тебя не пойму, — решила она заранее выяснить супружеские отношения, — то ли ты на самом деле такой чокнутый и идеальный, что везде суёшься с замечаниями, то ли специально придуриваешься, чтобы испортить жизнь приличным людям. — В их бабьей среде главное — это соблюдать приличия: выглядеть прилично, как все, вести себя прилично, как все, и иметь всё приличное, как у всех.

— Слава богу, ты меня успокоила, — вздохнул я с облегчением, — нас уже двое таких.

— Каких таких? — взъерошилась недотёпа с раздутым самомнением.

— Таких, кто не понимает меня, — пояснил я серьёзно.

Она фыркнула и показала верхние ядовитые зубки, наверное, сразу и окончательно решив, что я из тех, кто специально придуривается. Надо было как-то объясниться, чтобы не утратить доверия комсомольского секретаря, не оказаться в оппозиции.

— Ты, — начал плести пьяную паутину, — знаешь, конечно, — чёрта с два она знала, знал только я один, — что учёными, разными академиками, не считая профессоров, давно железобетонно застолблено, что люди появляются на свет с врождёнными комплексами злых и добрых ген или генов, не знаю, как правильно. Конечно, в нас есть и другие гены: страха и храбрости, жадности и бескорыстия, глупости и ума, верности и предательства и т. д., но все они всего лишь разновидности двух основных первых. У разных людей количественные соотношения сугубо индивидуальны — улавливаешь? — поэтому и существуют люди отроду и навсегда злые и добрые, и их ничем и никогда не изменишь, никакими перевоспитаниями, наказаниями и поощрениями потому, что полученные раз и навсегда соотношения неизменны и непременно восстанавливаются. К примеру, какой-нибудь подлец под воздействием избыточных злых генов творит пакость за пакостью и до того истощится, что вдруг ни с того, ни с сего, под влиянием оставшихся добрых ген сделает что-нибудь хорошее. Не обольщайся, — успокоил я слушательницу, которая, пока я упражнялся в трёпе, исправно украшала ёлку, — пройдёт совсем немного времени, он опомнится и успокоится, злые гены возродятся в прежнем соотношении, и гад снова примется за подлые дела, потому, что иначе он не может. Точно так же и с добряком: он тоже может сгоряча потратить добрые гены, останется со злыми и вдруг, сам не понимая как и с чего, совершит подлость. Очухается, а — поздно. Это всё равно как тяжёлая нервная встряска, как болезнь какого-нибудь внутреннего органа, и потому делать много зла или, одинаково, много добра вредно. Всё надо делать в жизни умеренно. — Вот бы мне так. — У меня, к сожалению, редкая группа генного соотношения и индивидуальная особенность — мои злые и добрые гены оказались парными, к тому же соединены перемычками, как гантели, и когда я делаю доброе дело, оно непременно сопровождается злым, и наоборот. Поэтому и не понятен себе, не говоря уже о других. Хотел вот по-доброму повесить шарик, а он по-злому разбился. Я не слишком правильный и не слишком придуриваюсь, просто так устроен, и моей вины в этом нет. Я уже понял, что мне вообще лучше ничего не делать. — Чем я, впрочем, и занимался сейчас, так и не повесив ни одного шара. Я окончательно растратил все свои специфические гантели и погрузился в инертную апатию, всё усиливающуюся прескверным физическим состоянием. Казалось, что левое полушарие отупевшего мозга, отравленного алкоголем, налезало на правое, правое — на левое, а глаза смотрели друг на друга.

— Пардон, мадам, — с трудом произнёс я заплетающимся языком, опасно шатаясь на своей треноге, — из-за внезапно ухудшившегося состояния здоровья я вынужден вас скоропостижно покинуть.

— Окосел, что ли? — грубо предположила Змея Горынычна. Да я совсем недавно, ещё вчера… — С малой толики винца? — позволила она себе насмехаться над минутной слабостью того, кто скоро откроет… — Слабак! — и повернулась ко мне широкой плоской спиной, окончательно разочаровавшись и лишив всякой надежды на будущее совместное выращивание полузмеёнышей.

Домой добрёл кое-как, цепляясь за всё, что попадало под руку, — слава богу, что не за землю, — успел ещё вспомнить, что забыл завоёванную четвертину торта, и нет никакой надежды, что мне его сохранят в неприкосновенности, и тут же провалился в кошмарное зыбкое забытьё, заполненное скалящимися Саррами и Коганшами и вдрызг лопающимися сверкающими шарами, которые мне никак не удавалось поймать. Так и не поймав, очнулся в горячечном поту со взмокшей головой и шеей, обалдело пошарил чуть приоткрытыми глазами по знакомому потолку и снова смежил усталые очи, напрочь отказываясь не только просыпаться, но и вставать. Руки, ноги отнялись, внутри ничто не шевелилось, башка раскалывалась, и я не был убеждён, что поили меня марочным вином, а не подслащённой самодельной бормотухой — иначе с чего бы это мой богатырский организм так дико взбунтовался.

Стремительно темнело. Солнце давно уже скатилось к новогоднему столу, часы безжалостно утверждали, что продрых я почти четыре часа, а всё равно не опамятовался. Вот нализался, алкаш недоделанный! Надо было, однако, как-то вставать, пересилить себя, чего я никогда не умел, восстанавливать подкошенное здоровьице. Вечером предстоит визит к Жукову, и надо если не дойти, то доползти до больницы обязательно. А потом — новогодний сабантуй. Но больше я пить ни за какие шиши не буду, не заставите, друзья-однополчане, дудки! Моё слово — кремень: сказал, а там видно будет. Да наши и настаивать не будут, сами вылакают всё в счёт и без счёта. По первому тосту — все дружно разом, вторую, торопясь, почти следом, а потом кто по команде, редко кто с пропуском, а многие и внеочерёдно с застольными дружками. Через полчаса придётся выставлять заначку, а через час за столом останутся одни алкогольные гиганты да женщины, поющие вразнобой и тоскливо про кудрявую рябину.

Однако кое-как поднялся, кое-как сбросил изрядно помятую обнову, кое-как утвердился за столом и опытной дрожащей рукой набулькал полстакана лекарственного плодово-ягодного первача. Из теории и трёпа других хорошо усвоил, что лучшим средством для восстановления временно утраченного здоровья после жесточайшего запоя является опохмелка. Теперь предстояло проверить на практике. Поднёс микстуру к противной морде, нечаянно вдохнул сивушный аромат, забыв наставления о том, что лечиться надо с зажатым дыханием, и чуть не дополнил стакан содержимым желудка. Повторять процедуру не хотелось, пришлось вылить драгоценное снадобье в помойное ведро и заменить обыкновенной водой. Попил, полежал, подумал о смысле жизни, о превратностях судьбы, пожалел всё человечество — куда оно катится, спиваясь? — пожалел и себя, самого дорогого и достойного индивидуума, сначала нелицеприятно оценив поведение оного, потом критически, отнеся большую часть вины на нездоровое окружающее общество и, окончательно пожалев духовного урода, собрал остатки сильной воли и окончательно поднялся, окончательно решив начать жить по-новому.

Облачился в привычное старьё, сунул ноги в модные зимой валенки, побродил, тренируя вестибулярный аппарат, по пенальчику — ничего не свалил и сам не рухнул. Вышел во двор, глубоко и освобождённо вдохнул приличную порцию по-настоящему целительного морозного воздуха, помигал ярчайшим звёздам, растянув хлебало в идиотской улыбке, и понял, что не всё потеряно и с резвым началом жить по-новому можно и повременить, а пока надо успеть сделать одно важнецкое и неотложное дельце.

А оно, к сожалению, не выгорело. Ну почему у меня всегда так: настроишься, нацелишься, напружинишься — бац! — и мимо: или осечка, или сорвалось. Когда подгрёб к конторе, дверь, по закону вредности, естественно, оказалась запертой, и ни одно окно не светилось. Но и поверх намороженного низа ясно было видно, что ни столов, ни торта в камералке нет. Нацелился и — мимо! Так я и предполагал, надеясь на лучшее. Пошёл-побрёл, не солоно хлебавши, по пустынным замёрзшим улочкам, скрипя слежавшимся снегом, а когда набрал почти уличную температуру, околев донельзя, вернулся молодец-молодцом, лишь бы кто не задел, не шатнул ненароком. Не боись, дядя: мой выносливый организм прирождённого полевика-таёжника готов и не к таким встряскам, быстро восстанавливается. Не прошло и каких-то четырёх часов, как к девяти я уже как огурчик. Правда, слегка прокисший, но ещё не потерявший хруста. Пора собираться в больницу с дарами.

К десяти, как и задумал, с трудом причалил к входному отверстию «Скорой помощи», втягивающему увечных и немощных в больничное чрево. В одной руке трость и болтающаяся на рукоятке авоська с коньяком, то и дело лупящая по больной ноге, вторая верхняя конечность тоже занята бумажным конусообразным объёмистым свёртком.

— Приветик, — бодро поздоровался с цербершей в белом халате, выскочившей из дежурной каморки на грохот моего вторжения.

Вглядевшись, Верка заулыбалась, обрадовавшись возможности хоть как-то разнообразить тоскливое дежурство.

— Ба! А чё ты не на лошади?

— Бензин кончился, — не соврал я.

Она громко заржала, заменив лошадь, надеясь побазарить и убить время, которого по молодости и по глупости не ценила, в чём мне скоро пришлось убедиться.

— Трепанг беспозвоночный! — обозвала, прекратив ржание. — Чего припёрся?

Она, конечно, знала, чего — обязательная Ксюша не могла не предупредить, — но решила поиграть мной со скуки и от женского инстинктивного желания показать власть над приличным мужиком. Я это понимаю, но у меня нет ни единого желания отвлекаться на пустой трёп.

— Слушай, — молю, — будь другом: позови Жукова.

— Счас! Разогналась! — взъярилась скорая помощь, обидевшись, что отказываются её развлекать. — А если вызов? Кому-нибудь срочная помощь понадобится?

— Так я-то здесь, — пытаюсь уговорить, — запишу и совет дам, пока ты не вернёшься с Жуковым, а? Минутное дело — больше разговоров, — и выкладываю неубедительный козырь: — Отделаюсь от пакетов и обсудим тет-а-тет перспективы нашей свадьбы.

Она, ошеломлённая, округлила глаза и недоверчиво уставилась на хромого дон Жуана с кульками, веря и не веря ему, а поверить так хочется! Пусть и надует, стервец, а всё равно приятно. Знаю я этих баб, как облупленных, столько наобманывал. Я — молодец ушлый, вмиг могу окрутить любую, у меня их… пока ещё ни одной не было.

— Ей бо! — клянусь страшной клятвой Гуаранчи.

— Ха! — выдохнула Верка презрительно, переборов сладкую надежду и скривив пухленькие губки. — С какой стати? — Они всегда начинают с отказа, чтобы потом согласиться и обвинить, чуть что, в обмане. — Ни кожи, ни рожи, а туда же!

Кажется, меня оскорбили и оскорбили в лучших намерениях, практически — в жертвенности. Стерпеть такое невозможно, но придётся. Если бы был мужик, он бы у меня не возрадовался. Однажды, в институте, один такой раскрыл было не в меру хайло, так я потом три дня отлёживался с фингалом. И как достал, гнида, до глаза — маленький такой…