Кто-нибудь видел мою девчонку? 100 писем к Сереже
Шрифт:
Вспоминала сегодня наше первое появление вместе
в профессиональной тусовке. Киноведческий семинар
в репинском доме творчества кинематографистов.
Я и раньше бывала в Репине на зимних каникулах, любила это место, встретила там когда-то много людей, с которыми продолжала общаться: Диму Месхиева, Киру Сурикову, Наташу Токареву. Но сейчас я ехала
туда не просто в качестве твоей девушки, но и как
аспирантка, молодой критик. Тебе предстояло выступить
с анализом “Чапаева”, а мне — “Цирка”. Я обожала
“Цирк”
шенно хулиганский его разбор. Позже по мотивам
своего репинского выступления я написала статью
в “Искусство кино”.
Моя речь вышла такой дерзкой, что кто-то из
пожилых киноведов подавал возмущенные реплики, особенно когда советскую пушку из “Полета в страто-
сферу” я сравнивала с членом. Ты сидел в зале, страшно
нервничал и ерзал, готовый в любой момент броситься
мне на помощь. Но уже тогда я умела справляться
с любой аудиторией — чтение лекций давалось легко
и доставляло мне удовольствие. Я удачно парировала
строгие выкрики. К тому же за меня опять вступился
Яков Борисович Иоскевич, сказав с места, что это
блестящее выступление и тонкий структуралистский
анализ фильма. Когда я закончила и спустилась к тебе
в зал, ты взял меня за руку и бросал на всех гордые
взгляды: “Как вам моя девчонка?”
Именно там я впервые увидела Любу Аркус.
Конечно, я о ней много слышала — и от тебя, и от
других. Люба только что сделала первый номер
78
“Сеанса”, который все жарко обсуждали. Поразительно: вокруг “Сеанса” собрались те, кто много значил и еще
будет значить в моей жизни — Ира и Леша Тархановы, Таня Москвина, Миша Трофименков, Лена и Андрей
Плаховы, позже — Паша Гершензон и Элла Липпа.
А ты, погруженный по уши в наш роман, оказался вне
этого круга. Сначала не пришел на первую редколлегию, потом не сдал в срок статью. Да и к журналу отнесся
скептически: дизайн казался тебе претенциозным, ком-
пания — разношерстной, Люба — слишком страстной.
Только много позже я поняла, что слишком страстным
главный редактор быть не может и что Любина страст-
ность создала, спасла и удержала журнал. (“К чему вся
одаренность без страсти и воли?” — спрашивала
Цветаева.)
Люба была глубоко обижена тем, что ты игно-
рируешь “Сеанс”, но, как все пассионарии, готова была
немедленно простить, принять, обнять и полюбить
пуще прежнего. Ты, конечно, был самым талантливым
кинокритиком в Питере — да и в Москве, если не
считать Тимофеевского, который тогда много писал
о кино. Но ты не был автором ее “Сеанса”. Как такое
могло случиться? На меня Люба смотрела насторо-
женным ревнивым взглядом человека, у которого
отняли что-то, что по праву должно принадлежать
только ему. “На кого
ты меня променял?” Кажется, имен-но в Репине вы договорились, что в “Сеанс” ты все-таки
будешь вовлечен, войдешь в редколлегию и всё такое.
Люба была хорошенькая, плотная, но не казалась
полной, с большими зелеными глазами за очками, которые она снимала в моменты, когда хотела произве-
сти впечатление на мужчин. Одета была в джинсы
и яркую зеленую кофту, темные волосы заплетала в две
79
детские косички — помню, эти косички меня удивили.
В Любе горел огонь. Меня, болезненно застенчивую, для которой разговор с любым малознакомым человеком
был пыткой, поразило, как легко она общается
с известными людьми — без всякой дистанции, как
равная с равными. Во-первых, по праву своей редкост-
ной витальности. Во-вторых, исходя из уверенности, что делает лучший в мире журнал о кино. В зале Люба
сидела рядом с Алексеем Германом, который казался
мне небожителем, и болтала с ним так небрежно, будто
была самым важным человеком в его жизни. Ты тоже
так умел, но тебе это давалось внутренним усилием, свою легкость ты талантливо имитировал. Люба умела
и любить, и ненавидеть — и, если ты попадал в поток
ее любви, скрываться или сопротивляться было беспо-
лезно. И так же бурно она могла перейти от любви
к ненависти. Я запомнила, с каким простодушным
детским счастьем она смотрела “Графа Монте-Кристо”
с Жаном Маре, которого показывали в репинском
кинозале. Мы с тобой тоже туда пошли, но до конца
не досидели.
Между работой и жизнью Люба ставила знак
равенства. “Сеанс” для нее был не просто журналом, а семьей, миссией, сектой, образом жизни, включавшим
пьяные посиделки до утра, пение советских песен,
разговоры о главном в густом сигаретном дыму.
Ты не умел растворяться в групповом экстазе, опасал-
ся любого кликушества, держал прохладную дистанцию
между дружбой и профессией. Наверное, во времена
студии “На подоконнике” ты прошел этот юноше-
ский этап группового единения, но там ты был твор-
цом и движущей силой коллективного духа.
А здесь — кем-то другим. Конечно, ты, привыкший
80
всегда и везде быть в центре внимания, не мог этого
выдержать и предпочитал вовсе оставаться в стороне.
К этому моменту ты уже совсем не пил, что не спо-
собствовало экстатическому слиянию. Так что, даже
будучи вовлеченным в дела “Сеанса”, ты оставался
чужим, скользил по поверхности, умело изображая то
восторженную наивность, то профессорскую сухость, то бесшабашную веселость — словом, то, что в данный
момент нужно было Любе. Тебя слегка раздражало, что Люба хотела наполнить журнал до краев обнажен-