Кто-нибудь видел мою девчонку? 100 писем к Сереже

Марковичем, не предполагала, что семейная жизнь

может быть такой легкой и такой радостной. Быта мы

не замечали, общими усилиями с ним справлялись —

домработниц, разумеется, тогда ни у кого не было.

Я не была хорошей хозяйкой, убирать и мыть посуду

терпеть не могла, зато любила готовить. Пытаюсь

сейчас вспомнить, что именно я готовила во времена, когда и продуктов-то никаких не было. Что-то

придумывала. Когда в магазинах появилось заморо-

женное слоеное тесто с диковинными названиями

“круассан” и “турновер”, я его размораживала

и начиняла — яблоками, луком, рисом, картошкой.

Получалось вкусно, тебе нравилось. Варила крестьян-

ский гороховый суп — разумеется, без мяса и без

копченостей (какие копчености, откуда?), но с сырым

луком и нерафинированным подсолнечным маслом.

Причем масло и лук надо было добавлять, уже выклю-

чив огонь. До сих пор считаю, что этот суп был замеча-

тельным, я и сейчас бы от него не отказалась. Другой

90

суп — из кисломолочного сырка с овощами (его научила

меня делать Люба Аркус) — тоже отличная штука!

И крохотные овощные пиццы из кабачков, помидоров

и сыра. А уж сколько мы съели картошки во всех видах

(как в фильме “Девчата” — картофель фри, картофель

пай). А сколько яиц! До появления хлопьев завтрак всегда

состоял из яиц — вареных или жареных. “Матка, яйки!” — приговаривал ты, вытаскивая очередное яйцо

из холодильника, и уморительно голосил на мотив песни

“Маки, маки, красные маки, горькая память земли”:

— Яйки, яйки, красные яйки, били по ним

сапогом! В них теперь развиваются спа-а-айки...

Ты любил мясо и страдал от его отсутствия. Перед

новым годом я купила на уличном лотке страшный

обледенелый кусок говяжьей вырезки и сделала

в праздничную ночь “мясо по-французски” — распро-

страненный деликатес эпохи. Мясо надо было отбить, посыпать тертым сыром, залить майонезом и запечь

в духовке. Сейчас содрогаюсь от одного воспоминания, а тогда казалось: шикарно! Уже после твоей смерти

Брашинский привел меня в маленькое кооперативное

кафе в подвале на улице Правды, сказал, что ты часто

приходил сюда в последний год, тебя тут любили, жарили твою обожаемую свинину. Я обрадовалась, что ты поел вволю мяса. Тебе его так не хватало.

Наверное, я мыла полы, как-то там пылесосила, протирала, но совсем этого не помню. Посуда и стирка

доставались тебе, ты кипятил белье в огромной

кастрюле (стиральная машина появилась позже), размешивая его длинной деревянной палкой от швабры.

Разумеется, устраивал из этого целое представление, изображая то ведьму из “Русалочки”, то индейца

с копьем, то танец с шестом.

91

Мне кажется, что за всю нашу совместную жизнь

мы произнесли “я люблю тебя” всего несколько раз.

Почему? Боялись эти слова обесценить? Боялись

открытых чувств? Или это было и так ясно, без слов?

Ты редко говорил о любви в придаточных предложе-

ниях, вроде безопасного: “Ты ведь знаешь, что я люблю

тебя”. К тому же ты всегда посмеивался, если кто-то

хотел поговорить “про любовь, про отношения”.

Именно так, через запятую, с легкой усмешкой, ты это

и произносил.

И писал ты о любви совсем мало. Зато много —

о смерти. Хотя вот нашла у тебя про кино, “которое

столько раз показывало жизнь, смерть, любовь и изме-

ну. Но так никого и не научило жить, умирать или

избегать предательства”. Ты специально пропустил гла-

гол “любить”? То есть любить — научило? Умирать

и избегать предательства — не научило, конечно.

И тебе ли этого не знать.

Мой Сережа любит говорить о чувствах, копаться

в них, разбирать эти самые отношения по косточкам.

В первую же ночь мы пообещали друг другу не

влюбляться, но уже через две недели сказали “самое

главное”. Мне сейчас так нравится этот любовный

лепет, я смакую каждое слово — даже если и не всегда

чувствую то, что говорю. Как будто, если я произнесу

эти слова много раз, что-то и в самом деле проснется, вспыхнет, оживет. Мне больше совсем не жалко слов!

Почему я их так берегла с тобой, Иванчик? Почему

не говорила тебе этого каждый день? Почему

не целовала тебя сотни раз, как целую моего нового

Сережу? Казалось, впереди столько лет, куда спешить?

А теперь надо спешить, ведь у меня нет иллюзий по

поводу будущего с Сережей. В нашей с ним истории

не умрет никто, кроме любви.

Я возвращаюсь вечером с работы, целую его, и он, обнимая меня своими огромными руками, спрашивает, совсем по-детски:

— Ты всё еще любишь меня? Не разлюбила?

— Господи, я же только утром тебе говорила, что

люблю.

— А вдруг, я же не знаю...

— Люблю, люблю.

Откуда эта потребность говорить “люблю”?

Столько нежных слов скопилось за много лет!

Ты же знаешь, я всё еще люблю тебя. Не разлюбила.

26.

9

93

мая 2013

Почему мы почти не говорили о твоей жене?

Я не знала, как и где вы познакомились. Не знала, как долго вы прожили вместе. Не знала, как вы

влюбились, как расстались, как ты сказал ей о том, что уходишь. Почему не знала? Ты ведь ответил бы, если б я спросила? Но срабатывала самозащита: я оберегала себя от боли. Или была слишком само-

любива? Глупая, сколько бы всего я сейчас спросила.

У Сережи расспрашиваю бесконечно — про весь его

небогатый опыт, — и он охотно отвечает.

Вообще-то не уверена, что ты так же охотно бы

отвечал. Про свою первую любовь, одноклассницу

с короткой шеей, ты вспоминал коротко и иронично.

А я и знать не хотела. Зачем?

Я слышала, что у Кати был выкидыш, — но не уве-

рена, что именно ты мне об этом рассказал. Перед

нашим первым совместным c тобой Новым годом