Кто-нибудь видел мою девчонку? 100 писем к Сереже

У нас была болгарская подруга, красавица по

имени Иванна, так почему бы и нет? Будет Иван

Добротворский или Иванна Добротворская.

Я совсем не хочу об этом говорить, до сих пор

больно. Но не могу не говорить, нельзя не говорить.

Без этого никак не получится.

Я забеременела почти сразу после того, как мы

поженились. Весной. Я помню, как сказала тебе об

этом и как ты буквально очумел от счастья. Ты не

говорил мне “спасибо”, не целовал рук. Ты включил

“Битлз”, стал танцевать. Один. Потом спросил:

— А можно я расскажу мамочке? Она так

обрадуется.

Ты позвонил маме, с гордостью сообщил, что

у нас будет ребенок. Позвал к телефону меня, я выслушала счастливые поздравления и слова о том, что

надо быть осторожной, хорошо кушать, беречь себя.

Господи, что беречь-то! Мне двадцать шесть лет, у меня не было абортов, это моя первая беременность, какие могут быть проблемы? Мне казалось, что всё

и так будет в порядке. Тогда вообще не было практики

регулярных визитов к гинекологам, и по возможности

я пыталась их избегать. Страшно было представить эту

очередь в поликлинике, эти грубости и поучения. И не

дай бог забыть тапки, носки и полотенце! Я купила

133

книжку Лоранс Пэрну, которая называлась “Я жду

ребенка”, и эта книга стала моей библией. Всё в ней

трактовалось в духе здорового французского пофигизма.

В том числе и незначительное количество кровяных

выделений в первые недели беременности: это бывает, это нормально, бояться не надо.

Увидев на трусиках легкие следы крови (шла

седьмая неделя), я убедила себя, что ничего страшного

не происходит. Не пошла к врачу. И не отменила

поездку в Стокгольм — с группой театроведов. Уже

в самолете я почувствовала, что со мной что-то неладно.

Живот крутило и схватывало. Кровотечение усиливалось.

Тошнило. Но я отказывалась понимать, что теряю

ребенка, и никому ничего не сказала. Еще день или два

я провела, мучаясь болью. Стокгольм увидела

в дымке — похож на Питер, но в его красоте нет ничего

щемящего. Была в жутковатом музее моего обожаемого

Стриндберга, где увидела знаменитую красную комнату

как будто сквозь красно-кровавую пелену. На второй, кажется, вечер нас повезли в старинный деревянный

театр, где давали оперу восемнадцатого века. Мне было

плохо, я едва держалась на ногах, а во время спектакля

кровь из меня хлынула потоком — и таким же потоком

хлынули слезы. Моя подруга театроведка Таня Ткач

и шведская коллега Даниэла, подхватив меня под руки,

вывели из зала. Кто-то вызвал скорую. Я уже знала, что

всё кончено, — я отчетливо ощутила, как из меня

выскользнул крохотный склизкий комочек. Наш

первый ребенок, наш Иванчик.

Меня отвезли в стокгольмскую больницу —

просторную, чистую и по советским понятиям —

роскошную. Я была в истерике, рыдала

не останавливаясь. Рядом со мной рыдала Таня — она

134

умела сочувствовать. Мне в голову даже не приходила

мысль тебе позвонить — а как? Мобильных телефонов

не было. И не было привычки делиться всем в режиме

реального времени. Новостей надо было ждать —

и хороших, и ужасных.

Ко мне пришел врач, красивый брюнет, похожий

на латышского актера Ивара Калныньша. Его красота, его ровный голос, тонкое обручальное кольцо на

пальце меня немного успокоили. Он осмотрел меня

и сказал, что винить себя не нужно — в любом случае

зародыш бы погиб. Природа сама избавилась от

дефектного плода, и я бы его всё равно не уберегла.

Я кивала, но про себя думала: “Откуда он-то знает?

Ведь ребенок из меня уже выскользнул, там ничего нет”.

Мне сделали операцию (в наших больницах это

мерзко называли чисткой, или выскабливанием). На-

утро, опустошенная, я проснулась в большой светлой

палате, где лежали еще несколько человек. Меня пора-

зило, как молодая санитарка долго, почти час, аккурат-

но расчесывала седые волосы старушке на соседней

кровати и живо болтала с ней, как с близкой подругой.

Вскоре ко мне пришли Таня с Даниэлой, сказали, что нам надо быстро уйти из больницы, пока

не заставили платить. Платить было нечем, театральный

институт не оформил страховку, а подобная операция

стоит кучу денег. Я быстро оделась, мы сбежали по

задней лестнице, вскочили в машину Даниэлы и по-

ехали к ней домой. Наивные, мы были уверены, что

избежали расплаты. Но при регистрации меня внесли

во все базы данных — имя, паспорт, адрес. В течение

многих лет мне приходили счета из Швеции — при-

чем сумма росла и росла. Долгие годы я боялась ехать

в Стокгольм — вдруг я там внесена в какой-то страш-

135

ный список неплательщиков и меня арестуют прямо

на границе?

Ты встречал меня в пулковском аэропорту —

такой легкий, светлый, счастливый. Я не сказала сразу, но ты что-то почувствовал и, когда мы сели в автобус

(брать такси для нас было дорого), спросил:

— Что?

Я сказала что. Уже не помню, какими словами.

Твое лицо потемнело. Оставшуюся часть пути ты боль-

но сжимал мою руку. Я смотрела сухими глазами

в окно. Дома мы успокаивали друг друга, говорили, что

всё будет хорошо. Просто потому, что по-другому

быть не может. Повторяли мои любимые брехтовские

строчки:

Плохой конец заранее отброшен.

Он должен, должен, должен быть хорошим!

Где-то через полгода я снова потеряла ребенка —