Кто-нибудь видел мою девчонку? 100 писем к Сереже

Сережа. Она влюбилась в него отчаянно. Всё, что он

говорил, казалось ей глубоким, все его поступки —

верными, все действия — правильными. Даже его

длинное некрасивое лицо и сутулая нелепая фигура

приводили ее в восторг.

— Знаешь, — сказала она мне однажды, — всё, что

в муже меня раздражает, в нем мне нравится. Мне даже

кажется, что у них разные имена. У одного — плебейское

“Сережа”, затасканное и скучное. А у другого — аристо-

кратическое “Сережа”, музыкальное и нежное.

Мне нравится эта притча о несправедливости

любви, о королевстве кривых зеркал, об оттопыренных

ушах Каренина. В “Смысле любви” Владимир Соловьев

утверждал, что слепота влюбленных, заставляющая их

идеализировать предмет обожания, — на самом деле

не обман, а прозрение. А что, если люди такие и есть, какими их видят любящие глаза в момент наивысшей

влюбленности? Что, если этот любовный свет высве-

чивает их сущность?

Может быть, я придумываю своего нового Сережу, как Марина Цветаева придумывала того, в кого влюб-

лялась: “Еще ничего реального, но мне для чувств

реального не надо”. Наделяю его сложным душевным

миром, тонкостью, внутренней деликатностью. Может

быть, ничего этого в нем нет? А вдруг я способна

чувствовать в нем всё это, потому что влюблена? Как

сделать так, чтобы это влюбленное про-зрение никогда

не исчезало? Чтобы аристократическое имя не

превращалось в плебейское?

Никому не нужна моя правда, всем нужна моя

вера, да?

45.

19

159

августа 2013

Привет! Я в деталях помню первый год нашей

с тобой совместной жизни. Год, немыслимый по кон-

центрации событий — исторических и личных. Твой

развод, голодная зима, наш брак, потеря ребенка, Англия, Париж. Обретение видео — а с ним и всей

истории кино. Хороводы вокруг “Сеанса”, моя

преподавательская карьера, начало наших журна-

листских опытов (нас обоих стали много печатать).

И наконец, полный и окончательный развал

советской империи. Августовский путч.

Эти дни я помню прекрасно. Телевизор мы вклю-

чали редко, поэтому никакого “Лебединого озера” бы

не увидели. И — если б не телефон — могли бы

просидеть весь день за письменными столами

и у видеоэкрана, так ничего и не узнав.

Нам позвонил твой отец — бывший член

партии, в прошлом — начальник отдела кадров

Ленинградского телевидения. Ты рассказывал, что

голос его звучал вальяжно и почти торжествующе.

Думаю, ты сгущал краски, ведь на следующий день

твоя мама отправилась на митинг против ГКЧП.

Едва ли в вашей семье возможен был такой идеоло-

гический разлом.

— Рок-н-роллы-то ваши теперь позапретят, —

сказал отец. — Включите телевизор!

Мы включили. По всем каналам плыли лебеди.

В тот день к нам потянулась вереница гостей — мы

жили в центре, а в этот безумный момент у многих

возникала потребность сбиваться в кучки. Мы сидели

на кухне и пытались унять страх смехом. Смех был

почти истерическим. Страх был настоящим. Мы

160

слишком хорошо представляли, чем это могло

обернуться и на что способны эти люди. Потом по

телевизору показали их пресс-конференцию, и страх

мгновенно испарился. Было отчетливо видно, что они

и сами боятся. Пожилые мужчины в серых пиджаках

с трясущимися руками — бегающие глаза, бессвязные

реплики.

— Это же ночь живых мертвецов, — сказал мне

ты. — Только посмотри на них. Труп оживить нельзя.

А ты знаешь, как зовут товарища Пуго? Борис Карло-

вич! Представляешь? Почти Борис Карлофф, первый

Дракула.

Ты много размышлял о тоталитарных мифах

советского кино и прекрасно понимал механизмы их

воздействия. Идеология развалилась, и на ее обломках

уже была исполнена гигантская поп-механика.

Опираться этим комическим дракулам было

не на что — социальный миф перестал существовать.

Ты знал законы жанра и мгновенно понял, что именно

по этим законам и будут развиваться события. Эти

люди были не страшными, они были смешными.

Так что мы не испугались. И — если быть совсем

честной — моя маленькая история всегда была для

меня важнее, чем большая. Мы были вместе, мы люби-

ли друг друга — это казалось несравненно более

важным. Мое гражданское сознание было нулевым.

Всё происходящее вокруг путча мы воспринимали как

грандиозный постановочный боевик. Эти дни мы

провели как всегда — у экрана. Только на экране нам

показывали большое историческое реалити-шоу.

Сегодня 19 августа. С того дня прошло ровно

двадцать два года. Двадцать два года! С ума сойти!

Целая жизнь. Я сейчас пишу тебе из Черногории: десять лет назад мы купили здесь небольшой дом

(по-сербски “кучу”) — и ни разу об этом не пожалели.

Для детей это вторая родина. Так вот, сегодня я была

в гостях у приятелей в соседнем поселке, и светская

хозяйка попросила каждого из присутствующих

рассказать, что он делал в день августовского путча.

Каждый вспоминал и рассказывал что-то драматическое.

Про леденящий страх, про ужас и отчаяние, про

собственное мужество. Я про свое мужество ничего

не знала, сидела за столом, пила вино и надеялась, что

до меня очередь не дойдет — сказать мне было нечего.

Ни про страхи, ни про подвиги — полная гражданская

глухота. Рядом со мной сидел Александр Музыкантский, который тогда был заместителем председателя испол-

кома Моссовета. Он сказал:

— Довольно быстро стало понятно, что переворот