Кто-нибудь видел мою девчонку? 100 писем к Сереже

на четвертой или пятой неделе. Это случилось дома, на 2-й Советской, кровь выходила из меня какими-то

сгустками, похожими на куски сырой печени. “Чистка”

не понадобилась, из меня вышло всё — вся кровь, все

жизненные соки, всё, что должно было стать малень-

ким Иванчиком или маленькой Иванной.

В третий раз, спустя еще несколько месяцев, будучи

на восьмой неделе беременности, я опять обнаружила

капельки крови — начала “кровить”, как говорили

тогда гинекологи. Меня отвезли в больницу. Доктор, руками ощупавший мою матку (узи на дорогой аппара-

туре тогда делали редко), сказал:

— Четыре недели.

Я возразила:

136

— Восемь.

Он мрачно констатировал:

— Значит, замершая. Будем оперировать.

Я никогда не слышала этого словосочетания —

“замершая беременность”: в нем было что-то жуткое

и даже завораживающее. Сердце зародыша перестало

биться еще на четвертой неделе. Оказывается, я ходила

целый месяц, не догадываясь, что ношу мертвый плод.

Мне казалось, что я и сама мертва. Но из меня текла

кровь, текли слезы — значит, я была еще жива. В мою

большую палату с грязно-розовыми стенами, где

лежали еще шестеро женщин, тебя не пускали.

Ты передал мне душераздирающую записку, я вышла

к тебе на площадку у лифта. Ты, всегда так легко

находящий слова, был растерян и беспомощен.

Я почти никогда не видела у тебя слез. Но в тот момент

ты плакал — пусть и без слез.

Полгода спустя, когда ты был в Америке, я ходила

к Бугакову — гинекологу, которого считали кудесником

и у которого рожали самые безнадежные женщины

(чуть не написала “от которого рожали” — ко всему

прочему он был еще и усатым красавцем). Бугаков был

уверен, что у меня всё в полном порядке. Ребенка

я потеряла дома — неделе на шестой, корчась на диване

в полном одиночестве. Позвонила Бугакову —

от соседей, телефона у нас в квартире на Васильевском

острове не было. Тот велел собрать и принести всё, что

из меня вышло. Я покорно собрала какую-то желто-

кровавую слизь, завернула в пищевую фольгу и на

следующий день пришла к нему на прием. Он осмо-

трел меня, изучил желеобразный комочек, похожий

на кусочек лягушачьей икры. Сказал, что операция

не нужна, организм аккуратно выбросил все. Предло-

137

жил пить в течение трех месяцев противозачаточные

таблетки — гормональный фон выровняется и будет

легче забеременеть. Я обреченно согласилась, терять

мне было нечего.

Ты так ничего и не узнал про этот последний, четвертый выкидыш — я решила тебя пощадить.

Да и что ты мог сделать? Таблетки не помогли —

больше мне забеременеть от тебя не удалось. Внутри

как будто что-то захлопнулось. Мы еще как-то трепы-

хались, ты проверялся, сдавал сперму и какие-то ана-

лизы, никаких отклонений не нашли. Ты смешно

описывал кошмарный гестаповский опыт с катетером, который засовывали тебе в член. Врач сказал: “Моло-

дой человек, будет очень больно, зато потом вы испы-

таете потрясающее чувство полета и парения”. Еще не

раз ты вспомнил это чувство — полета и парения, ведь

ты умел из любой гадости высекать веселые искры.

Не случайно мы с тобой так полюбили словечко

“искрометный”, которое я потом подарила половине

Москвы.

Недавно Таня Москвина сказала мне:

— Добротворский не мог иметь детей, у него

была какая-то патология. У всех его женщин были

выкидыши. Потом все благополучно рожали от других.

Действительно, я забеременела и родила мальчика

и девочку — от другого. Катя, твоя первая жена, родила

двоих. Инна — твоя последняя девушка — троих.

Для каждой из нас ты был и остался главным мужчиной

в жизни. Этот саморазрушительный вектор, которому

ты следовал, уничтожал всё, что могло тебя здесь удер-

жать. Что было бы, если бы у меня родился ребенок?

Что бы это изменило? Всё? Или ничего?

Ты потерял свою девчонку. Ты не снял свое кино.

Ты не родил ребенка. Ты всегда сидел в первом ряду.

Между тобой и экраном не было границы. Ты шагнул

за экран — как Орфей Жана Кокто шагнул в зеркало.

Хочется верить, что смерть явилась тебе такой же

прекрасной, как Мария Казарес. На ее закрытых

веках — нарисованные глаза — потусторонний взгляд

смерти. Смерть оказалась единственной женщиной, способной любить.

Ты увидел смерть за работой.

39.

4

139

июля 2013

Иванчик, ты всегда делал за меня черную работу. Ездил

на дальнюю станцию метро, чтобы передать грубо

отпечатанные страницы моей диссертации профессио-

нальной машинистке — нужно было сделать три

экземпляра на пишущей машинке, ни в коем случае не

на компьютере! Опечатки нельзя было замазывать

белилами, надо было заклеивать крохотными квадрати-

ками. Тяжеловесное бессмысленное название “Эстетика

и поэтика западноевропейского театра рубежа

ХIХ–ХХ веков и феномен Айседоры Дункан”

(с тех пор терпеть не могу слово “феномен”) я в последний момент все-таки умудрилась поменять

на “Айседора Дункан и театральная культура эпохи

модерна”.

Едва ли не более важной, чем тема защиты, была тема банкета. Не защититься было невозможно, защищались все, даже полные убожества. Моя

диссертация, боюсь, не была талантливой, но она

была свежей, занятной. И без обязательных цитат