Кто-нибудь видел мою девчонку? 100 писем к Сереже
Шрифт:
культурными мифами. “Римейк — источник
невозможного — позволяет сбыться несбыточному, выдохнуть воздух, которым никогда не дышали”. Но
по своей художественной природе ты был не постмодер-
нистом, а самым настоящим модернистом, авангардистом,
“тем, кто атакует жизнь искусством, а потому бесконечно
изыскивает в искусстве еще не освоенные им физиоло-
гические потенции”. Ты исследовал жизнь на разрыв.
Что и доказал своей смертью на последнем дыхании.
Завидовал ли ты тем,
(твою) мечту? Завидовал ли Максу Пежемскому? Жене
Иванову? Другим? Ты всегда им помогал, радовался
успехам, писал про них, хвалил, ругал, продвигал. Нет, зависти в тебе не было. Вряд ли ты хотел бы оказаться
автором сделанных ими фильмов. Твои самые близкие
друзья — Брашинский и Мурзенко — оба стали
снимать кино, оба решились на этот шаг. Но им бы ты
тоже не позавидовал. Если уж критику снимать фильм, то такой, как “На последнем дыхании”, “400 ударов”
или “Последний киносеанс”.
Возможно, я была — и продолжаю быть — слиш-
ком к тебе сурова? Ведь что тебя парализовало? Твой
безупречный вкус, твой аналитический ум,
твоя мучительная совесть, твоя сумасшедшая гордость, твоя феноменальная эрудиция. Ты слишком хорошо
представлял, что такое хороший фильм. Ты слишком
много их видел. Ты не мог позволить себе сделать
средний фильм. Чтобы быть бесстрашным, нужно быть
влекомым мощной внутренней силой, сопротивляться
которой невозможно. Или обладать менее сложной
душевной структурой, чем твоя. (“Так всех нас в трусов
236
превращает мысль”.)
А еще тебя парализовала я. Я так много от тебя
требовала, всегда ждала от тебя чего-то большего.
С одной стороны — хотела владеть тобой целиком, подчинить тебя себе. С другой — хотела, чтобы ты
начал действовать, полностью воплотил свой огромный
дар. А как воплотить и как творить, если ты — несвобо-
ден, если ты — пленник?
В рядовой газетной статье ты, между прочим, сказал, что ранняя смерть не входит в мифологию
режиссерской профессии: “Молодыми умирают поэты
и рок-музыканты, самой природой обреченные
на вечную юность”.
Может быть, тебе суждено было умереть моло-
дым? Так и не дождавшись высшей воли, которая долж-
на последовать за безволием?
И все-таки, пока делался “Никотин”, ты был
по-своему счастлив — потому что причастен. Немного
влюблен в Наташу Фиссон — “режиссер должен быть
влюблен в свою актрису”; увлечен несуществующими
талантами Жени Иванова — “ты его недооцениваешь, он не так прост”; восхищен легкостью и пластичностью
додинского актера Игоря Черневича — “он гений, вот
увидишь”; уверен в Курёхине — “ну кто еще, если не
он, озвучит эту поп-механику?” А в конце концов —
ужасно, чудовищно расстроен, потому
что получилось, как в дневнике Толстого после первой брачной ночи:“Не то”.
Кстати, Годара, дающего пресс-конференцию
в питерском Доме кино, сыграл не актер, а какой-то
киношный функционер по фамилии Баранов, которо-
го мы с тобой впервые увидели в Репине, на том самом
семинаре, где я делала доклад про “Цирк”, а ты — про
“Чапаева”. Ты тогда схватил меня за руку:
— Смотри, как похож на Годара! Если еще очки
темные надеть!
В сцене пресс-конференции ты отлично сыграл
переводчика Годара, озвучив важные для тебя мысли.
А среди журналистов там есть и Трофим, и Попов, и даже я — еще с длинными волосами. Реплики ты мне
не дал, просто разрешил присутствовать в кадре.
Сейчас “Никотин” можно смотреть разве что из
исследовательского интереса. Когда-то — в статье про
фильм Пежемского — ты написал: “Есть фильмы, отве-
чающие времени, и фильмы, отвечающие за время.
Фильмы-предлоги и фильмы — придаточные предло-
жения. Фильмы, выразившие дух эпохи, и фильмы, самовыражающиеся в этом духе”. “Никотин” самовы-
разился в духе эпохи.
Может быть, тебе надо было пить — для
храбрости? Как тогда, когда ты впервые меня поцеловал.
Или впервые сказал мне: “Я люблю тебя”. Но пить тебе
я не разрешила.
И ты отправил на свидание другого. Который, кажется, даже и не курил.
66.
238
3 октября 2013
Когда мы с тобой впервые поехали на сочинский
“Кинотавр”? Кажется, в 1993 году? Или в 1994-м?
Гостиница “Жемчужина” с видом на море казалась
нам роскошной, жареный сулугуни и форель
в прибрежном кафе — вкуснейшими, город в цветущих
розах — расслабленным и симпатичным. Вокруг —
куча друзей, знакомых, знаменитых и красивых лиц.
Жаркая атмосфера взвинченной чувственности и все-
дозволенности — многие, конечно, отправлялись на
“Кинотавр” не за кино, а за ликами любви. Фильмы
с утра до вечера. Ты набирал известность в профес-
сиональной среде и щедро расточал свое обаяние
во все стороны.
На “Кинотавре” мне пришлось поработать,
потому что пригласили меня при условии, что я буду
переводить с английского (твой статус еще не позволял
тебе взять жену). Это было своего рода авантюрой —
мой английский хромал. Но другого выхода не было.
Мне пришлось переводить иностранные пресс-
конференции. Когда кто-то из зала поправил неточ-
ность в переводе, ты вскочил с места и принялся меня
защищать. Но кончилось всё хорошо, я выехала на
фантазии и лекторском опыте. А потом меня даже
приставили к приехавшему на фестиваль с “Присцил-