Кто здесь

– Простой?
– Блюм опустил голову и повернул ее чуть по-птичьи.
– Простой - это когда там нет гуся. А самый простой, когда нет еще моркови и лука. Тоже очень вкусный суп, мадам. По сравнению с тем, когда нет самой картошки, а вместо нее сварена шелуха. Этот последний суп действительно уже не очень вкусный. И я его гостям обычно не рекомендую.

– О боже, здесь и такое готовят?

– Только по спецзаказу. Здешний хозяин, как и я, помнит этот рецепт с детства.

– Вам приходилось так питаться?
– Николь застыла глядя на него с полуоткрытым ртом.

– Какое-то время, только какое-то время. А, вот и водка, и тихоокеанская сельдь! Да,... потом у нас появилась картошка, потом лук и морковь, ну а уж когда добавился гусь...

– Блюм развел руками с причудливым графинчиком в одной и рюмкой в другой, - поверьте, мадам, все эти сложные салаты, грибы фаршированные крабами, крабы, фаршированные грибами - основная причина самоубийств и разводов.
– Он, приглашая Торнвила, поднял вверх рюмку и еще через полминуты, закусывая сельдью продолжил: - Да, потому что естественная пища рождает естественные мысли, а неестественная, ну, сами понимаете какие.

– Мне нравится ваша логика, - заключила Николь.
– Тогда я тоже попробую сельдь и буду есть суп. А отчего появляются, в таком случае, сверхъестественные мысли? Нужно же, значит, к гусю еще что-нибудь добавить?

– Обстоятельства, мадам, обстоятельства. Их мы тоже туда добавим, немного позже.

Через несколько минут им принесли большие слегка дымящиеся тарелки. С тонким и очень приятным запахом.

– Его нужно есть горячим, друзья.
– Блюм взял в руки графинчик.
– Стенли?

Теперь ее ресницы повели себя по-другому. Он улыбнулся и отказался.

– Действительно, очень вкусно, - попробовав, с удивлением произнесла Николь.
– И не нужно добавлять никаких обстоятельств.

Блюм замотал головой:

– Это все Стенли! Ему нужна еще и коллективная душа.

– О, дорогой! Моей тебе, значит, мало. А что ты собираешься делать с этой, коллективной, позволь узнать?

– Он собирается объяснить с ее помощью загадочные явления в этом мире, мадам. Только у него не выйдет.

– Почему не выйдет?
– поинтересовался Торнвил.

– Потому что все это придумал Карл Юнг, - прихлебывая суп, ответил тот.
– Придумал, и не разобрался до конца. Вкусно, мадам, ведь верно?

– Очень. А в чем же не разобрался великий психолог?

– Он заявлял, что коллективная душа есть у всех народов. Как некий остаток их исторической памяти.

– А его в самом деле нет?

– Есть. В большей или меньшей степени. В значительной, например, у германцев или японцев. Да, все японские экономические чудеса, между прочим, из этого выросли. Но только посмотрим, что с ними будет через пятьдесят лет.

– Они потеряют коллективную душу?

– Нет, мадам, не потеряют. Они изменят к ней свое отношение.

– Поясните, - попросил Торнвил.

– М-мм, с удовольствием... Этот общий для нации исторический осадок влияет на нее ровно настолько, насколько интуитивно ценится. Понимаете? Ценится - значит постоянно всплывает из глубины, формирует у людей правила и установки, высокое значение единого взгляда. Не ценится - лежит преспокойно на дне, как неинтересный эпизод у человека в памяти. Можно всю жизнь прожить и о нем не вспомнить.

– А почему это качество непременно должно быть потеряно?

– Потому что людям кажется, что у них появились другие средства выживания. Коллективная душа движет народами, когда у них нет прочих средств борьбы за себя самих. Проще говоря, когда нет индивидуального руководства к действию, а главное - к сохранению жизни. И вот тогда ценность коллективного перерастает ценность индивидуального, и порой настолько, что люди с радостью готовы себя этому пожертвовать. Коллективная душа переводит на себя все психическое внимание человека, и он начинает буквально ощущать в ней свою жизнь... и свое бессмертие, между прочим, тоже.

– Постойте, патрон, но это как раз очень близко к тому, что я вам сегодня говорил.

– Не очень близко.

– Почему?

– Откуда все это здесь, Стенли, в стране индивидуалистов? Как и чем можно дотянуться до коллективной души, вызвать ее к жизни? А вызвать ее можно только из прошлого. Призывы к объединению людей и прочая демагогия тут не помогают...
– Он налил себе еще одну рюмку, но не выпил, а задумчиво на нее уставился.
– И тем не менее,... тем не менее ваша мысль где-то рядом...

– Блюм очень интересный человек, ты не находишь?
– спросил Торнвил, когда они, попрощавшись, сели в такси.

– Вы оба хороши, а я себя чувствовала немножко дурой. С этим надо что-то делать, милый. Послушай, голодное детство Блюма, это Вторая мировая война, да? Он жил тогда в Европе?

– В Польше. Он там потерял мать и деда. А отец, когда вернулся из лагеря, сумел его отыскать.

– Сколько ему тогда было лет?

– Около десяти.

– А маму и деда расстреляли фашисты?

– Нет, их не расстреляли. В конце войны многим уже нечего было есть. Он когда-то давно проговорился мне, что его мучает во сне одна и та же картина. Они достали немного пищи, совсем немного. И велели съесть все ему. Обманули мальчика тем, что якобы сами до этого поели у соседей. Он говорил, что видит во сне их полуподвальную комнату с косым солнечном светом, который проходит в оконце у самой земли, и лица: радостное - матери, от того, что он, захлебываясь, ест, и спокойное, отрешенное уже лицо деда. Тот умер через два дня, а мать еще через сутки упала на улице и уже ничего нельзя было сделать, хотя за день до этого в город вошли русские, и людям пытались оказывать помощь. Сломанный голодом организм все равно уже жить не может.
– Такси подъехало к их дому, Торнвил взглянул на Николь.
– Зря я рассказал тебе это.

В ответ она несогласно замотала головой.

Оперативная проверка знакомых и родственников тоже ничего не дала.

– Послушайте, патрон, если Чакли и Кэмпбелл работали очертя голову, переходя грани риска, этого не могли не учитывать люди Независимого. Понимали, значит, что в любой момент тем может сесть на хвост президентская охранная служба или мы, контрразведка. Следовательно, и на самого Независимого можно было выйти, отследив канал передачи информации. Что же это за сверхнадежный канал? В ответе на этот вопрос зацепка. Возможно сейчас единственная.