Куда пропали снегири?

– Встретились, радости конца не было. Зашли в ка­фе, а там один местный говорит: «Беслан, они рус­ские, им интересно будет, покажи им наш праздник скачек». Далеко, правда, но поехали. А там народу! Все в национальных костюмах, хор долгожителей, танцы. Перед скачками Беслан повёл нас коней смот­реть. Красавцы, один другого лучше. И что-то у него там с одним наездником получилось, слово за слово, мы ведь по-вашему не понимаем. Только Беслан вски­пел, бледный, как полотно, и тот тоже. Куда-то ушли. А потом говорят - у дороги парня убили. Мы туда...

Всю ночь просидели под инжиром. Беслан лежал в доме, накрытый простынёй. Друзья пообещали - не уедем, пока не похороним. Давид постелил им в лет­ней кухне, а сам сидел посередине двора, обливаясь тёплыми слезами и раскачиваясь. Вдруг вспомнил про того, на чердаке. И в ту же секунду он понял то, от чего захолонуло его старческое сердце и, каза­лось, остановилось. Это же он убил Беслана! Он, он, он!.. Ночной всадник, принесший в его дом смерть. Чёрный всадник чёрной беды. Он решительно под­нялся, резко расправил плечи, вошёл в дом. Зажёг свечу. Маленькие тени от крохотного огонька забе­гали по стенам весело, совсем не ко времени весело. Он подошёл к сыну, поцеловал его холодный лоб, по­том вытащил из-под кровати кобуру, расстегнул её. Тяжёлый металл покорно лёг в ладонь. Сейчас он войдёт, подставит лестницу к стене, поднимется... Пересёк двор. Вдруг чья-то рука из темноты схвати­ла его, выдернула оружие:

– Отец, отец, опомнись, что ты задумал, отец!
– пе­ред ним стоял один из Беслановых друзей. Второй то­же оказался рядом.

– Это грех, отец. Ты жить должен. Ради него, пони­маешь?
– голос у друга задрожал, он уткнулся в грудь другого. Давид смотрел на них испуганно и жалко. Молчал.

Похоронили Беслана на взгорочке за домом, за ко­лючими кустами ежевики. Так принято здесь. И когда отплакали, отговорили поминальные тосты, попроща­лись с Давидом последние гости - армейские Беслановские друзья, он опять сел на своё привычное место под инжиром лицом к дороге. Только кого ждать те­перь, кого выглядывать на ней?

И тут опять будто взвилась в нём кровь. Там, на чердаке, без пищи - он. Давид никак не мог понять, как называть ему того человека. Ночной всадник? Че­ловек из темноты? Слово «убийца» не произносилось. Слово «гость » тем более.

– Гость, гость, - будто услышал он голос своего де­да, прожившего здесь, в горах, всю жизнь и убитого на давней войне.
– Гость. Как хочешь, но в твоём доме гость, ты должен, ты обязан об этом помнить, иначе произойдёт страшное - нарушится незыблемость кав­казских законов, позор ляжет на твою голову. Вот бе­да легла, а теперь ещё и позор...

Давид смотрел на чердачную дверь, долго смотрел, а голос деда набирал силу:

– Ты мужчина, ты горец, и в твоём доме гость. Гость, который три дня ничего не ел! Да, тебе трудно, но какому настоящему мужчине легко?

Давид поднялся по лестнице, резко открыл дверь. Лучи беззаботно гуляли по чердаку, цеплялись за ко­сяки, за пучки сена. Давид не сразу разглядел среди этого праздника жизни затравленные, испуганные глаза.

– Выходи. Насиделся, хватит.

К нему метнулась маленькая фигурка. Упала под ноги:

– Простите, простите меня, - захлёбывался в рыда­ниях голос. Тонкие руки ловили Давидовы сапоги и покрывали их истеричными поцелуями.

– Хватит.
– Давид отстранился и вдруг закричал:

– Прекрати, ты мужчина или кто? Прекрати, я сказал!

Он хлопнул дверью и прокричал уже с улицы:

– Есть захочешь, выйдешь!

Только вечером пленник спустился с чердака. Да­вид увидел бледное личико. Совсем ещё мальчик, поч­ти школьник. В его чёрных волосах торчали травинки, свитер с вытянутыми локтями висел тряпкой. Давид нарезал большую миску помидоров, разогрел остав­шуюся от поминок кукурузную кашу. Парень ел жад­но, давился, но глаз не поднимал.

– Как тебя зовут?

– Беслан.

Давид вздрогнул. Тёзки! Господи, как изобрета­тельна беда и как она насмешлива.

– Рассказывай. Если, конечно, наелся.

Но Беслан ещё съел густо намазанный аджикой ло­моть хлеба, запил молоком.

– Ему мой конь не понравился, говорит, ну и кля­ча. А конь от отца у меня. Отец утонул год назад, девочку спасал на пляже. Я видел, он слегка выпил, мне бы промолчать. А у меня в глазах от злости тем­но стало. Пистолет тоже отцовский - первый раз после его смерти достал, хотел ребятам на праздни­ке показать. Не помню, как выстрелил. Ничего не помню.

– Лет-то тебе сколько?

– Семнадцать.

Беслану было двадцать три. И вдруг - опять пыль на дороге. Скорее, скорее, мальчик взлетает по лест­нице на чердак. Давид едва успел убрать лестницу.

– Здравствуй, отец. Прими мои соболезнования, - перед ним стоял милиционер.
– Прости, но у меня ра­бота такая. Скажи, перед смертью сын ничего не гово­рил, может, враги у него были?

– Слушай, не приезжай больше, не рви сердце, про­шу тебя.

– Ты, отец, не думай, мы этого негодяя отыщем...

– Уходи. Прошу, уходи.

Больше никто не приходил. Беслан пару раз сходил в лес, принёс две огромные охапки дров. Давиду на зи­му. Накосил травы на взгорье. Даже корову доил. Всё он делал быстро, проворно, привыкший был к сель­скому труду. Жил он с отцом и матерью далеко отсю­да, с той стороны ущелья, в небольшом домике под во­допадом. После смерти отца мать умом тронулась, не вылезает из больницы. А у него сестрёнка, десять лет, растить её ещё и растить.

Незаметно оттаивало Давидово сердце. Особенно однажды, когда он увидел на могиле сына пышный ве­нок из розовых рододендронов. Мальчик ходил в горы...

В тот вечер он сказал Давиду:

– Завтра уйду. Сестрёнка в Сухуми, привезут завтра.

Давид посмотрел на гостя. Каким большим, муже­ственным показался он ему в ту проклятую ночь. А на деле - цыплёнок, только вылупившийся из гнезда и не знающий о жизни ничего ровным счётом. Как он будет там один, с сестрёнкой? И вдруг... Сам Давид не ожи­дал от себя этих слов:

– А ты возвращайся. Отсидись, пока не забудут, и возвращайся, а то ещё дров наломаешь, джигит. И сестрёнку привози. Будем жить, места хватит.

Мальчик светло и радостно посмотрел на Давида. Он метнулся к нему, хотел, видно обнять, но сдержал­ся, мужчина не должен обнажать своих чувств. Вывел из сарая скакуна, легко на него вскочил:

– Я вернусь. Дров пока хватит. Потом я ещё... много дров надо, зима длинная, вместе будем зимовать.

Ускакал. Давид обошёл свой двор, направился к мо­гиле сына. Привядшие уже цветы повисли слабыми го­ловками на свежем бугорке. «Вот, сынок, дела какие. Простишь ли ты меня, сынок?» И вдруг коснулась сердца Давида удивительная лёгкость. Впервые после смерти Беслана. Лёгкость эта набежала волной и от­катилась. Видимо, Беслан послал ему из иного мира своё прощение.