Куда пропали снегири?

ПЛАЧ О ПЛАЧЕ

Я уже собралась уходить.

– Подождите, - она встала, подошла к стояще­му на подоконнике магнитофону.
– Послушай­те, это обо мне...
– она нажала на клавишу.

Песнопения иеромонаха Романа я слушаю много и часто. В моём доме его кассеты стопочкой на видном месте под рукой. Но почему я раньше не слышала это­го? А может быть, и слышала, да не зацепило... «Ах Титошенька, ах Титошенька, белый свет без тебя не мил, я осталась одна-одинёшенька посреди крестов и могил...» Тихий голос отца Романа болью отдавался в сердце. Я присела на краешек стула в пальто, хотя уже совсем собралась уходить.

Только вчера я впервые увидела эту женщину в Казанском храме. Она стояла справа у массивной колонны под небольшой иконой Косинской Божией Матери. Высокая, статная, красивая. Стояла как-то особенно прямо, будто скомандовала себе - не сги­баться, нельзя, не положено. Она не смотрела по сторонам, не поправляла косынку, не переминалась с ноги на ногу. Стояла свечечкой. И тихо плакала, устремив взор к алтарю.

О чём плачем мы пред очами Божиими? Каждый о своём. Иногда о пустячном, но по близорукости ду­шевной и скороспелой жалости к самим себе - глобальном, иногда о несбыточном, в несбыточность которого верить не хотим, иногда о дальнем, отболев­шем, но вдруг нахлынувшем. А она всё об одном. О сы­не. Единственном. Оставившем её наедине с неизбыв­ной скорбью материнской, с болью, которую не лечит даже самый мудрый лекарь - время. Только слёзы нет-нет да и смоют с души «культурный слой» одно­образных будней, и она, омывшись, очистившись, просветлев, впустит в себя материнский плач и дарует себе пусть недолгое, но облегчение.

...Когда Татьяна Ивановна Куан шла по городу, то, конечно, ловила на себе чужие взгляды. Её узнавали, потому что часто видели по телевизору. На Грознен­ском телевидении она была и режиссером, и ведущей. Как-то сложилось, что начала интересоваться проб­лемой детской преступности, передачи стали темати­ческими. А она, найдя в этом смысл жизни, ушла в милицию, в детскую комнату. Но с телевидением не порвала, вела передачи о детях-бродяжках, о сиро­тах, о несовершеннолетних преступниках. Это была её жизнь. Непростая, суетная, но чувствовала она се­бя в ней как рыба в воде.

А ещё радостью высвечивался каждый день: рос не по дням, а по часам её сын, Игорешка. Рос себе, взрос­лел, ума набирался. Одна растила его. Но была пред­приимчива, энергична, молода - справлялась. Сын ни в чём не нуждался, квартира в центре города, работа любимая. Чего ещё желать? Но над Грозным собира­лись тучи, обволакивали небосклон. Не зря говорят: ломать - не строить. То, что возводилось годами, тер­пением и молитвой, в одночасье может быть поруше­но. Вот и Татьяна Ивановна вспоминает и удивляется:

– Мы жили рядом друг с другом, и никому даже в голову не приходило счёты сводить. Игорь мой, тот с детского сада с чеченцами-мальчишками. Водой не разольёшь. Да я вам фотокарточки покажу, альбомы-то я сохранила, слава Богу...

Сидят за столом, уставленным бутылками с лимо­надом. Смеются Татьянины глаза - Игорь именинник, гости - «сослуживцы» из детского сада. Весело, ах как им весело! Они потом и в школе учились вместе. А один, тот, что шутливо подставил рожки Игорю, по­могал искать его, когда всё случилось.

Всё чаще и чаще город вздрагивал от стрельбы. Это уже позже он привык, а поначалу вздрагивал как мо­лоденький новобранец, будто глаза зажмуривал - страшно. Татьяна Ивановна вступила в полосу прово­дов. Знаете, как бывает - полосами. Сначала свадьбы. Женятся друзья, весёлая круговерть - подарки, тос­ты, цветы. Потом наступает другая - рождение детей. Радость визитов. На папу похож... вылитая мама... так хотели мальчика... двойня, представляете, всех удиви­ли. И разводы, они тоже полосой, не по одному. По­любил другую, ушёл, бросил, оставил, сама виновата, жить негде, сломались на «бытовухе».

А эта полоса нежданная-негаданная. Полоса про­водов. Стали из Грозного уезжать. Уехали те, с кем работала на телевидении, уехали, с кем прогуливалась с коляской по тенистым грозненским паркам, с кем жила бок о бок, делила беды и радости. Им было куда. У одного родители под Калугой, у другого - сестра в Питере, у третьего - дед с бабкой в большом дере­венском доме. А ей было некуда. Сын вырос, пригля­дел невесту. Вскоре справили свадьбу, молодые дели­катничать не стали, быстренько возвели Татьяну Ивановну в ранг бабушки. Закрутилась хлопотная жизнь. А тучи над Грозным становились всё чернее, ничего хорошего не обещающие тучи... Магазины опустели, как-то в одночасье осталась Татьяна Ива­новна без работы. Запасов себе не нажила, закрома не наполнила и очень скоро поняла, что значит жить впроголодь. Пошла продавать семечки на рынок.

– Как же мне было тяжело переступить через себя. Я майор милиции, известный в городе человек. И - се­мечки. Но что делать? Какой-то навар был. Куплю сы­рых, пожарю, продаю подороже. Сначала стою и отворачиваюсь, будто случайно рядом оказалась. А какая это торговля? Пришлось придушить в себе гордыню, научиться смотреть в глаза покупателям. Нелегко далось.

Да, нелегко. Но уготовано ей было другое испыта­ние, рядом с которым продажа семечек - семечки. Она до конца дней своих готова была продавать всё, что угодно, только бы сын был жив. Её единственный, её ненаглядный Игорешка.

Где она впервые услышала про Астрахань? Сейчас не вспомнить. Название ни о чём не говорило, никто никогда в Астрахани у неё не жил. Пустой звук, но как-то зацепилось. Город на Волге, дельта реки, кремль. Тогда уже у всех на устах звучало слово «вой­на». Надо было уезжать. И она уехала. На разведку. В чужой город. В никуда. Зачем? Для чего? Сразу с вокзала пошла в милицию, сказала, что готова на лю­бую работу. Видимо, надо было послать измученной душе утешение. В астраханской милиции ей предло­жили должность в ОВИРе, дали комнату в общежи­тии. Вскоре сюда же перевезла Игоря с семьёй. Стол, простая кровать, половичок от двери к окну. Малень­кий приёмник. По нему она и слушала тяжёлые вести из её родного Грозного. Всё осталось там: обставлен­ная красивой мебелью квартира, вещи, к которым при­выкла, соседи роднее родных.

Ей не хватало её любимого города. Она тосковала, вспоминала ту светлую, беззаботную, отлаженную жизнь. Беженка... Про неё ли это? Про неё. По вече­рам в общежитии студенты пели, их тусовки были шумны и веселы, а она в обнимку с приёмником сиде­ла на колченогом казённом стуле, вслушивалась...

Игорь решил ехать в Грозный. Надо было привезти хоть какие-то вещи, ведь не сразу же наживёшь в Астра­хани самое необходимое. Хотел быстро - туда и обрат­но. Получилось - только туда. Его не было неделю, две... В конце третьей недели она поехала его искать. Было ли предчувствие беды? Пожалуй, нет. Пока не вошла во двор их дома. Вошла и - остановилась. Из дома стали выходить одна за другой женщины-чеченки. Выходили и останавливались, скорбно глядя на Татьяну. Она стояла в кольце черноглазых чеченок - высокая, статная рус­ская красавица, и ей предстояло услышать самое страш­ное. Женщины сказали ей правду. Они же и утешили.

Они же и обогрели, приютили. Его убили снайперы. Ска­зали, что русские. Ошиблись? Посчитали за чеченца? Не похож Игорь на чеченца, да и безоружный был, за веща­ми приехал. Теперь разве узнаешь правду? Такая нераз­бериха, одни одно говорят, другие - другое.

Соседки-чеченки спрятали труп Игоря в сарае. Там он пролежал тридцать дней, потом его увезли якобы хоронить. Но куда - никто не знает. Татьяна Иванов­на бросилась искать, но никто ничего толком ей ска­зать не мог. Потом кто-то вроде слышал, как кто-то кому-то сказал, что Игоря похоронили в братской мо­гиле на окраинном кладбище. Она поехала туда.