Куда ты пропала, Бернадетт?

Мама сжала губы, изо всех сил сдерживая улыбку. Мне пришлось уставиться на свои ботинки, чтобы не прыснуть. Но внезапно нам стало не до смеха.

– Я уже не говорю про знак! – прорычала Одри.

Мама сникла.

– Знак? – едва слышно выдавила она.

– Какой знак? – вмешалась я.

– Кем надо быть, чтобы повесить такой знак?!

– Я сниму его сегодня же, – сказала мама.

– Какой знак? – повторила я.

– Об этом ваша грязь уже позаботилась, – огрызнулась Одри. Только сейчас, когда она буквально вонзилась в нас взглядом, я обратила внимание, какие зеленые у нее глаза.

– Я за все заплачу, – пообещала мама.

Мама – она такая: мелкие неприятности выводят ее из себя, зато кризисные ситуации заставляют мобилизоваться. Если официант, вопреки троекратному напоминанию, так и не принес ей воды, если она забыла темные очки, а тут, как назло, выглянуло солнце – берегитесь! Но когда приходит настоящая беда, мама хранит олимпийское спокойствие. Наверно, научилась этому за те годы, что безвылазно провела со мной в больнице. Я что хочу сказать: если все плохо, то мама – незаменимый член команды. Но, похоже, Одри Гриффин ее спокойствие только раззадорило.

– Вас только это интересует? Деньги? – Глаза Одри метали громы и молнии. – Сидите себе в огромном доме на горе, смотрите на нас сверху вниз и знай себе чеки строчите! А вниз к нам, грешным, спуститься – что вы, это ниже вашего достоинства!

– Вы, очевидно, сильно расстроены, – сказала мама. – Вспомните, пожалуйста, что все работы на склоне проводились по вашему настоянию. Я наняла вашего работника, и он все сделал к назначенному вами сроку.

– А вы, выходит, совсем ни при чем? – закудахтала Одри. – Хорошо устроились! Ну а знак? Знак тоже я заставила вас повесить?

– Какой знак? – Мне не нравилось, что они все время говорят про какой-то знак.

Мама повернулась ко мне.

– Би, я сделала глупость. Потом расскажу.

– Бедное дитя! – прошипела Одри. – После всего, что ей пришлось пережить…

– Что-о-о?! – вскинулась я.

– Я приношу вам свои извинения за знак, – с нажимом сказала мама. – Я сделала это сгоряча в тот день, когда застала вас и вашего садовника у себя на лужайке.

– Так, по-вашему, это я во всем виновата? Восхитительно!

Похоже, стрелка ее прибора миновала красную черту и поползла дальше, в область неизведанного, куда еще не рисковала заглядывать ни одна злобносчастливая душа. Мне стало страшно.

– Я не снимаю с себя вины, – ответила мама. – Просто хочу отметить, что сегодняшние события произошли не сами по себе.

– Так вы что же, считаете, что пригласить работника с целью оценки работ по благоустройству, предписанных городским кодексом, – это то же самое, что вывесить щит, напугать до полусмерти малышей из двух классов, поставить под угрозу набор в «Галер-стрит» и разрушить мой дом?

– Знак появился не просто так. И вам это известно.

– Ваааауууу, – взвыла Одри, растягивая звуки так, словно пустила их вверх-вниз по американским горкам. Ее голос сочился такой ненавистью и безумием, что, казалось, мог пронзить вас насквозь. У меня заколотилось сердце.

– Оч-чень интересно… – теперь Одри шипела. – Значит, вы думаете, что повесить над моим домом щит с клеветнической надписью – это адекватная реакция на производство оценки работ по благоустройству?! – произнося эту фразу, она тыкала пальцем по сторонам. – Кажется, я вас поняла.

– Это гипертрофированная реакция, – спокойно произнесла мама. – Не забывайте, что вы нарушили границы частной собственности.

– Да вы с ума сошли! – взорвалась Одри. Глаза ее бешено метались туда-сюда. – Боже мой! А я-то все пыталась понять, в чем дело. Но теперь, кажется, поняла! – Она напустила на лицо выражение изумленной идиотки и часто-часто захлопала в ладоши.

– Одри. Не забывайте, что именно вы начали эту игру.

– Я? Я не играю ни в какие игры!

– А кто заставил Гвен Гудиер разослать письмо про то, как я переехала вам ногу? Это что, по-вашему?

– Ох, Бернадетт, – печально покачала головой Одри. – Вам надо избавляться от паранойи. Если бы вы больше общались с людьми, то поняли бы, что мы – вовсе не свора чудовищ, которые спят и видят, как бы вас схватить. – И она выставила вперед руки со скрюченными пальцами.

– Думаю, мы закончили, – сказала мама. – Приношу извинения за знак. Это идиотская ошибка, и я готова понести за нее полную ответственность – как финансовую, так и моральную. В том числе перед Гвен Гудиер и «Галер-стрит».

Она отвернулась, обошла машину спереди и уже открыла дверцу, но тут Одри Гриффин, как оживший киношный монстр, снова выросла перед ней.

– Би ни за что не приняли бы в «Галер-стрит», если бы знали, что она – ваша дочь. Спросите Гвен. Никто не знал, что вы – та самая семейка из Лос-Анджелеса! Подумаешь, купили домину на самом лучшем участке и думают, что им все позволено! Вы хоть знаете, где мы сейчас стоим? В четырех милях от дома, где выросли я, моя мать и моя бабка!

– Охотно верю.

– Мой прапрадед был охотником на Аляске. Прапрадед Уоррена покупал у него пушнину. А вы заявились с мешком майкрософтовских денег и надеетесь стать здесь своими. Но вы – чужаки. И своими никогда не станете.

– Аминь.

– Все родители вас на дух не выносят, Бернадетт. Вы знаете, что на День благодарения мы всем классом ездили на остров Уидби, а вас и Би не позвали? Правда, я слышала, вы чудесно отметили праздник в «Дэниелс Бройлере»!

У меня перехватило дыхание, как будто Одри Гриффин нанесла мне удар в солнечное сплетение. Я схватилась за машину, чтобы не упасть.

– Ну все, Одри. – Мама сделала несколько шагов в ее сторону. – Пошла вон отсюда.

– Прекрасно! Грубость при ребенке. Надеюсь, вам стало легче.

– Повторяю. Пошла вон, Одри. И не втягивай в это Би.

– Мы любим Би. Она отлично учится, она чудесная девочка. Это доказывает, что дети психологически очень устойчивы, раз, несмотря ни на что, она выросла такая хорошая. Будь она моей дочерью – и то же самое скажет любая мать из нашего класса, – я бы никогда не отправила ее в школу-пансион.